Дни Солнца - Андрей Хуснутдинов (2021)

– Но постой, – Александр тоже перешел на шепот, – какое это имеет отношение, если…

Не договорив, он отвернулся к камину и смотрел на огонь, потому что сразу понял для себя главное: спасенной девушке придают совсем не тот смысл, какой придает он, его вчерашний бездумный поступок увязывают с чем-то и вовсе несусветным, и, значит, нужно готовиться к тому, что поползут очередные кривотолки, начнется новая возня, грядут объяснения с матерью.

В зале воцарилась тишина, и до той самой минуты, когда передали: «Время», – и открылись двери, он совсем забыл думать о том, где он находится и что делает. Он взял черновик с речью и бессмысленно глядел в него, так и появился с листком на сцене, и, озадаченный задержкой телохранителей в кулисах, тем, что они не идут с ним дальше, неуверенно прошел к трибуне. Сильный горизонтальный свет ослепил его и скрыл прямоугольную пропасть рукоплещущего зала. Встав за трибуной и разглаживая на бархатном поле бумажку, он видел себя балаганным клоуном.

Аплодисменты стихли, и, прокашлянув, он стал негромко читать в серебряное ситечко микрофона. Мать писала односложными предложениями, пояснявшими какую-то идею, идеи эти легко выстраивались в логическую цепь, Александру не составляло труда пересказывать их, он часто поднимал глаза и чувствовал, что несмотря ни на что выступление удается. К середине бумажки, правда, он с оторопью стал соображать, что речь никоим образом не касается защиты прав рожениц, но по глубокой тишине аудитории было ясно, что она слышит то, что хочет слышать. «Ну и черт с вами», – думал он. В конце бумажки были набросаны какие-то числа, он не имел ни малейшего понятия, к чему их привязывать, с легким сердцем опустил их и закончил свою муку. Однако числа все же имели значение, потому как накануне аплодисментов – поначалу жидких, затем разросшихся овацией, – раздалось вопросительное покашливанье. Александр затолкал бумажку в карман, откуда собирался достать чек, но в громкоговорителях раздалось шуршание, и снисходительный баритон объявил:

– Дамы и господа, теперь его императорское высочество изволит ответить на вопросы.

Александр накрыл микрофон ладонью и позвал Андрея.

Подойдя, тот встал лицом к залу.

– Какого черта? – спросил Александр.

– В протоколе ведь: речь и брифинг, – ответил вполоборота Андрей.

Александр достал бумажку и посмотрел на обратную сторону, как будто мать могла предвидеть его рассеянность.

В первую очередь у него спрашивали о здоровье брата, затем интересовались мнением ее величества по поводу арестов в Императорском Банке, последним был вопрос о судьбе островных миссий Кристианса. На первое обращение – чрезвычайно красневшей молодой барышни – он отреагировал коротко и положительно, тем самым давая понять, что не намерен растекаться мыслью по древу, на втором задержался, ссылаясь на незавершенное следствие, но третий вопрос содержал подводные камни, которые он почувствовал лишь после того, как стал отвечать. Как ни старался, он не мог разглядеть этого выскочку, стоявшего у самых дверей, но по заунывным ноткам в голосе, по тому, что желтое пятно лица его как бы венчало верхушку тени, в которой угадывался конус сутаны, Александр понял, что перед ним католический священник. Семь лет назад, после почти что пятнадцати лет Островной Смуты, когда были закрыты католическая, православная и лютеранская миссии Кристианса, удалось поладить миром лишь с Имперской патриархией и Имперской консисторией. Католический примас отказался вступать в переговоры с Дворцом, более того, добился утверждения Святым Престолом позорного интердикта – на всей территории страны и вплоть до того дня, пока не будет снят арест с имущества диоцеза…

– Думаю, эти вещи, – заговорил Александр в полной тишине, – не должны решаться мимоходом. – Он посмотрел на патера и добавил тише и с расчетом, что эти-то последние слова и будут запомнены лучше всего: – И не на сцене.