Сёгун - Джеймс Клавелл (2017)

Блэкторн запнулся. Как им растолковать? Они смотрят на него, терпеливо ждут. На них яркие, разноцветные одежды, такие милые и чистые, и комната яркая, опрятная, уютная. Он вспомнил свой английский дом: солома на земляном полу; дым из открытого кирпичного очага поднимается к отверстию в потолке – во всем его городишке только три новых очага с дымоходами, и то лишь в самых богатых домах. В коттедже две маленькие спальни и одна большая неопрятная комната, которая служит сразу и кухней, и столовой, и гостиной. Он входит в дом в башмаках, летом и зимой, не замечая, что несет на подошвах грязь, навоз, садится на стул или скамейку. Дубовый стол вечно захламлен, как и вся комната, на полу которой возятся три-четыре собаки и двое детей – его сын и дочь покойного брата Артура ползают, шлепаются, играют. Фелисити стряпает, подол ее длинного платья волочится по грязи и соломе, служанка, шмыгающая носом, путается под ногами. Из соседней комнаты слышится кашель Мэри, жены Артура, – она при смерти, но никак не умрет.

Фелисити, милая Фелисити… Купание раз в месяц, и то летом, в медном корыте. Но лицо, руки и ноги она моет каждый день. Фелисити, всегда прячущая тело до шеи и запястий, закутанная в толстые шерстяные одежды, которые не были в стирке месяцы или годы, воняющая, как все, искусанная вшами, как все, измученная чесоткой.

И эти глупые поверья, что чистота может убить, что вода вызывает простуду и приносит чуму, что открытые окна грозят смертельными хворями, что вши и блохи, мухи и грязь, недуги – все это Божья кара за грехи.

Каждый день – в церковь, а в воскресенье дважды, чтобы внимать Слову, вбиваемому в тебя: ничто не важно, кроме Бога и спасения души.

Дьяволово семя, зачатая в грехе, живущая в стыде, обреченная гореть в аду, вымаливающая прощения и спасения, Фелисити так набожна, исполнена такого трепета перед Богом и такого ужаса перед Сатаной, так отчаянно стремится на небо. После службы она идет домой обедать. Снимает кусок мяса с вертела и, когда он падает на пол, поднимает его, стирает грязь и ест, если собаки не успеют схватить первыми, но всегда кидает им кости. Отбросы валяются на полу, покуда их не выметут и не вышвырнут на дорогу. Спит она чаще всего в том, в чем ходила днем, и чешется, как собака, все время чешется. Стареет раньше срока, и безобразна смолоду, и умрет совсем молодой. Фелисити. Сейчас ей двадцать девять, но она поседела, растеряла почти все зубы, изможденная, морщинистая и худая.

– Раньше времени, бедняга. Боже мой, как бессмысленно! – выкрикнул он в ярости. – Все уходит даром!

– Нан дэс ка, Андзин-сан? – в один голос воскликнули женщины, выражение их лиц изменилось.

– Извините… просто… вы такие чистые, а мы такие грязные. И все впустую. Бесчисленные миллионы, многие поколения. Я тоже, вся моя жизнь… И только потому, что мы темные и невежественные. Боже мой, как безнадежно! Эти священники – они образованные люди, наши учителя, наставляют всех. Всегда во имя Бога. Грязь во имя Бога… Это правда!

– О да, конечно, – произнесла Марико мягко, тронутая его страданием. – Ради Бога, не расстраивайтесь так сейчас, Андзин-сан. Вот завтра…

Кику улыбалась, но внутренне досадовала на себя. «Тебе следовало быть осторожней, – думала она. – Какая глупость, глупость! Ты нужна Марико-сан! Ты позволила загубить вечер, и все волшебство ушло, ушло, ушло!»

Действительно, тяжелое, почти осязаемое желание, захватившее их всех, исчезло. «Может быть, это и к лучшему, – решила Кику. – По крайней мере, Марико и Андзин-сан будут благоразумны еще одну ночь. Бедные, бедные. Так печально». Она смотрела, как они разговаривали, потом почувствовала, что в их тоне что-то изменилось.

– Сейчас я должна уйти и оставить тебя, – объявила Марико на латыни.

– Давай уйдем вместе.

– Я прошу тебя остаться. Ради тебя и нее. И меня, Андзин-сан.

– Я не хочу этого подарка! – вскипел он. – Я хочу тебя.