Илья Степанович приподнялся вверх-вдоль по стене, потянулся к крику, подался весь ему навстречу, но шерстяной человек осадил его, вложил учителю кулак в солнечное сплетение.

И снова захлопнулось.

Вот: люди, наконец, хотели знать, а у Артема опять во рту вонючая тряпка. Ничего, теперь другие за него могут сказать. И сказать, и сделать. Разослал во все концы гонцов, теперь и подохнуть не так жутко.

Долетало: трое этих по очереди что-то баюкающее мурлычут проснувшейся толпе. Та кричала вопросы, ей колыбельных не хотелось.

Спасибо, Летяга, думал Артем.

Жалко, что ты умер.

Странно, что ты умер.

Как же ты – не будешь больше косить на меня своим глазом? Шутки не сможешь шутить? У кого мне кровью одолжиться теперь? Прости, что сомневался в тебе в самый последний момент, Летяга. Но ведь и ты во мне в самый последний момент сомневался.

Сомневался, а сказал все как надо; так, чтобы меня вытащить из петли.

Жалко, ты не слышишь, как там, на станции, люди просят правды.

Мы с тобой вместе им гермозатворы сейчас открываем: ты и я. Вместе выпускаем их наверх, наружу.

И где-то еще другие наши, заговорщики, делают свое. Печатает листовки Гомер, ведет Бессолова, приставив ствол к бледному виску, апостол – бункер распечатывать. Пускай тут Мельник мечется, бесится – пес без хозяина.

О чем они будут говорить на Совете Полиса? О том, как крышку поплотней прижать, привинтить? О том, как передавить всех бунтовщиков быстро, поодиночке, чтобы слухи о возрожденном мире не расползлись по метро?

– Звони! Куда хочешь звони! На Цветной!

Всех не передавят.

– Говори! – бушевало снаружи.

– Ты правду говоришь? – спрашивал Илья Степанович у Артема. – Это все, что ты Гомеру рассказывал? Правда?

Артем кивал ему. Что там у учителишки в голове плавилось, во что отливалось?

Хозяин часов – два бегающих глаза в дырах – все чаще поднимал стрелки к лицу. Сюда, в предбанник приемной, через щели затекало из полковничьего кабинета предчувствие густеющей необратимости всего, что творилось сейчас в метро.

Снова думалось об Ане.

О том, какая у нее оказалась упрямая любовь.

Артем-то иначе изнутри был организован: почувствовал первый холод от Ани – и стал в ответ холодеть. Как будто не мог сам любви излучать, а только Анину любовь зеркалил своей вогнутой душой. Чувствовал на себе рассеянный свет внимания – собирал его в пучок и отправлял назад. Распалял ее им – и собирал еще больше тепла в ответ. А стоило Ане начать гаснуть – как и ему нечем стало расплачиваться. И так он мельчал, пока совсем не иссяк, не разверил, пока их будущее у него в уме не рассохлось и не раскрошилось.

А у Ани сердце работало что ли наоборот, навыворот. Казалось, не нужен он ей уже – за его злонамеренную глухоту, за вредное упорство, за нежелание поступиться своими идиотскими мечтами и за пренебрежение мечтами ее. Может быть, она и думала отставить Артема первой. Жира на фитиле оставалось только покоптить. Но только лишь он ушел, она заново вспыхнула – ожесточенно, отчаянно. Так, что от жара ему глаза стало печь, захотелось ладонью закрыться. Закрывался – и нагревался все равно. Аня опять отражалась в нем – криво, смешно – но отражалась все четче и все ярче.

Странное топливо любовь.

– Не отвечает?

Сейчас, может, уже и некуда тебе, папаш, звонить. Достаточно времени прошло. Если апостолу повезло, если он точно все выполнил, бункер, может, уже взят и выпотрошен. Жирные крысы уже выстроены в ряд на Таганской, в глупых своих костюмах, и отвечают, как школьники учителям, последний свой урок по географии.

– Анзор!

Зашел, смерив Артема с Ильей недобрым взглядом, Анзор. Выслушал лай Святослава Константиновича, выкатил его, прыгающего на вихляющей колеснице, в коридор.

– Этих что? – спросил который с часами.

– Пока не решил. После Совета, – не оборачиваясь, процедил Мельник.

Так и не дозвонился.