– И что же ты мне тут про искусство, а, носорожина ты дрянная? Правду говори!

– Ты знаешь, как я сам устал от этого… От этого нейтралитета… От того, что искусство… Бла-бла-бла… Уже самому хочется лечь под кого-то… Понимаешь меня? Уже хоть под кого-нибудь.

– Не начинай. До спектакля осталось всего…

– Пусть красные, пусть коричневые, но пусть кто-нибудь один…

– Уж я тебя понимаю… Не надо.

– Надо.

– Не успеем.

Над ухом шикнули, и кто-то неуклюжий затоптался и закряхтел. Кто бы это и по чью душу ни пришел бы, он стоял сейчас под закрытой дверью – и жадно подслушивал. Было шесть минут до эфира.

– Успеем. Пусть уже кто-нибудь один. Кто придумал, господи, что искусство должно быть независимым?

– Ты мне ухо щекочешь. Аркаша.

– Кто придумал, что художник должен быть голодным? Идиот какой-то придумал.

– Согласна. И мне, знаешь… Уже хочется четкости. Однозначности. Жесткости. Хочется.

– Понимаешь меня, да? Пусть бы содержали уже нас, но пусть бы дали четкий кодекс правил, пусть бы цензора поставили – но один кто-нибудь. Тогда мы могли, например, «Трамвай» дать и «Чайку»… Или, наоборот, «Гамлета» и…

– Да! Да…

– В утешение, понимаешь? Искусство нам… С тобой…

– Тише… Вот так…

Стук в дверь.

– Добрый вечер! Аркадий Павлович! – голос был хриплый, низкий – и странно знакомый Артему.

– Кто? Кто там?!

– Господи…

– О, да и Ольга Константиновна там. Откроете?

– А… О! Товарищ майор! Глеб Иваныч! Какими судьбами? Сейчас… Сейчас. Чем обязаны? Открываем. Мы тут… Красили вот… Ольгу Константиновну. Перед спектаклем. Открываю уже.

Артем видел через щель: четыре пары подкованных сапог и шнурованные ботинки. Дверь раскрылась.

– О… Что происходит? Вы разве имеете право тут… С вооруженными людьми… Глеб Иванович! Это нейтральная станция! Мы всегда, разумеется, рады вам… Как гостю… Но что происходит?!

– В исключительных случаях. А сейчас как раз исключительный. Нам поступил сигнал. На станции скрывается шпион. Вот бумага. Все официально, от Комитета государственной безопасности. Известно, что он ведет незаконный радиообмен с врагом. Готовит диверсию.

Артем перестал дышать вовсе. Почему-то подумалось, что ведь ни у одного из четырех застреленных сталкеров наверху рации не было. Мина нашлась, а рация пропала.

– У вас есть люди, обладающие радиооборудованием?

– Куда? Стоять! Документы! – грянуло из соседней комнатенки. – Держи его!

– Это кто там?

– Сотрудник наш. По техчасти. Петр Сергеевич.

– Куда же вы, Петр Сергеевич?

Загрохотало, застонало. В щели показали брошенного на колени вислоусого Умбаха: один распластанный ус ему придавили шнурованным ботинком. Артем помолился, чтобы Умбах не стал смотреть в подсценный мрак. Чтобы Умбах от страха забыл продать сапогам Артема, а себе на вырученное купить жизнь.

– Ну-ка, ребятки, гляньте, что там у Петра Сергеича за барахло свалено…

– Это… Это профессиональное… Я инженер…

– Уж мы знаем, кто вы. Нам наводочку на вас дали. Теракты готовили?

– Упаси… Упаси! Я инженер! Я по техчасти! В театре!

– Забирайте этого губошлепа. На Лубянку поедет.

– Я протестую! – Аркадий от решимости дал петуха.

– Забирайте-забирайте. Подите сюда, Аркадий Палыч. На секунду, – голоса сместились далее по сцене, и оттуда уже тихо и очень разборчиво зашипело. – Слушай, мразь. Ты тут кого на груди пригрел? Ты думаешь, нам трудно сейчас будет и тебя заодно выдернуть? Прокатишься по Красной Линии до конечной, и никто тебя тут не хватится. И Оленька твоя… Твоя… Тронешь ее еще раз, хер отрежу. И яйца. Сам. Я умею. Герой, бля, любовник. Иди, шпиль свой кордебалет, а на Ольгу даже не смотрел чтобы. Понял? Понял меня, говно?!

– Я… П. П.

– Скажи: так точно! Так точно, товарищ майор!

– Так точно. Г-глеб Иваныч.

– Все. Иди. Погуляй.

– Куда?