Годы - Анни Эрно

гордо поднятый в воздух новорожденный младенец, красный, словно освежеванный кролик, в родильном зале кодеранской клиники имени Пастера, и он же полчаса спустя спит в кроватке, лежа на боку, до плеч укутанный одеялом, выложив одну ручку поверх

развинченная походка актера Филиппа Лемэра, мужа Жюльет Греко[4]

телевизионная реклама, где отец семейства, прикрывшись газетой, безуспешно пытается поймать губами драже Picorette, подражая своей дочке

дом с навесом из дикого винограда, где в шестидесятые годы располагалась гостиница, — номер 90A по набережной Дзаттере в Венеции

сотни застывших неподвижно человеческих лиц — на снимках, сделанных перед их отправкой в лагеря, — выставка во Дворце Токио, в Париже, в середине восьмидесятых годов

уличный туалет за домом в Лильбоне, нависший над рекой, — падающие в воду и медленно уплывающие вниз по течению фекалии и бумага

все расплывчатые картинки первых лет жизни с яркими вспышками какого-нибудь летнего воскресенья, образы снов, в которых умершие родители живы и бесконечная дорога уходит вдаль

Скарлетт О’Хара, которая тащит по лестнице убитого солдата-янки — и мечется по улицам Атланты в поисках врача для Мелани, у которой начались роды

Молли Блум, лежащая рядом с мужем и вспоминающая парня, который поцеловал ее в первый раз, и говорящая да да да

Элизабет Драммонд, убитая вместе с родителями в 1952 году возле дороги в Люре[5]

образы реальные или воображаемые — те, что вспоминаются и возвращаются даже во сне

связанные с каким-то конкретным мгновением прошлого, окутанные особым, только ему присущим светом.

Они исчезнут все, разом, как исчезли миллионы образов, что хранились в головах у бабушек и дедушек, умерших полвека назад, и у родителей, умерших вслед за ними. Там среди множества других людей, ушедших еще до нашего рождения, были мы — мальчики или девочки, точно так же, как в нашей памяти сосуществуют наши дети, какими они были в младенчестве, и наши родители или одноклассники. И когда-нибудь мы сами будем соседствовать в памяти наших детей — с внуками и с теми, кто еще не родился. Память неотступна, как влечение. Она компонует и перетасовывает — мертвых и живых, реальных людей и выдуманных, историю — с домыслом.

Вдруг исчезнут тысячи слов, что когда-то обозначали различные предметы, людские лица, поступки и чувства, выстраивали мир, будоражили душу, смущали и возбуждали плоть

лозунги, надписи на стенах домов и в кабинках туалетов, высокая поэзия и похабные анекдоты, названия книг

„анамнез“, „эпигон“, „ноэма“, „теоретический“ — термины, которые выписывали в тетрадку вместе со значением, чтобы не лазать в словарь каждый раз, когда их встречаешь

обороты, которые запросто употребляли другие — и, казалось, вряд ли когда-нибудь удастся освоить самому: „несомненно“, „приходится констатировать“

гадости, которые хочется скорее забыть, но от стараний выбросить их из головы все крепче закрепляющиеся в памяти: „сука драная“

слова, которые мужчины говорят ночью в постели: „я — твой“, „делай со мной все, что хочешь“

жить — это пить себя, не ощущая жажды

что вы делали 11 сентября 2001 года?

слова из воскресной мессы — in illo tempore[6]

выражения, давно утратившие контекст и вдруг услышанные вновь, которым радуешься, как чудом сохранившейся вещи, внезапно обретенной потере: „смутьян“, „устроить бузу“, „умереть не встать!“, „косорукая!“

слова, прочно связанные с каким-то человеком или местом, как девиз, — на одном участке руанского шоссе кто-то в машине сказал фразу, и теперь, стоит там оказаться, эти слова выскакивают, возникают в уме, как потайные фонтанчики в Петергофе, которые выстреливают водой, как только на них наступишь