Годы - Анни Эрно

В моду вошла легкость, шутливые намеки. Возмущаться чем-то с позиций морали стало не принято. Мы забавлялись, читая на киноафишах названия фильмов «Сосалки» и «Мокрые трусики», не пропускали ни одного появления на телеэкране Жана-Луи Бори в роли дежурной гомосексуальной дивы. То, что когда-то существовал запрет на фильм «Монахиня», казалось немыслимым. И все же было трудно признаться, как сильно потрясла нас сцена из «Вальсирующих», где Патрик Девэр сосет грудь женщины вместо ее младенца.

Мы забывали слова расхожей морали ради других слов, соизмерявших действия, поступки и чувства с удовольствием, «неудовлетворенностью» или «высокой отдачей». Новый способ существования в мире звался «непринужденность»: делай как тебе удобно, ходи в кроссовках — смесь уверенности в себе и равнодушия к другим.

Люди как никогда мечтали жить на природе, вдали от «загрязнения окружающей среды», от ритма «метро-работа-койка», от барачных новостроек и населяющего их хулиганья. Но продолжали переезжать в большие города, в зоны «приоритетной массовой застройки» или застройки малоэтажной, в индивидуальные коттеджи: выбор определялся возможностями.

И разве могли мы, кому не было и тридцати пяти, кому внушала тоску сама идея «остепениться», «пустить корни», состариться и умереть в одном и том же заштатном провинциальном городке, разве могли мы сами не влиться в это урчащее высоковольтное горнило, мощно всасывавшее в себя, — когда поезд, миновав Дижон, вдруг прибавлял ходу и летел как сумасшедший, не останавливаясь, до серых стен Лионского вокзала, — и не переехать в парижский регион. Эта неизбежная эволюция успешной жизненной карьеры делала человека полностью и окончательно современным.

Сент-Женевьев-де-Буа, Виль-д’Аврэ, Шилли-Мазарен, Ле Пти-Кламар, Вилье-ле-Бель — все эти названия звучали так красиво, так «исторично», напоминали о каком-нибудь фильме, о покушении на де Голля или ни о чем — мы не смогли бы указать их местоположение на карте, мы только знали, что они лежат внутри магического круга, из любой точки которого можно доехать до Латинского квартала и выпить там кофе со сливками, как Реджани[46]. Только надо держаться подальше от Курнева и Сен-Дени, с их массовым контингентом «инородного населения», живущего в крупных жилых массивах, чье «неблагополучие» упоминалось даже в школьных учебниках.

Мы переезжали. Селились в одном из новых городков в сорока километрах от кольцевой дороги. Легкий домик в недостроенном жилом массиве, ярком, как молодежный лагерь, с улицами, названными именами цветов. Дверь хлопала, словно дом был не дом, а пляжное бунгало. Место было тихое, открытое, под бескрайним небом Иль-де-Франса, на краю поля, перечеркнутого вереницей высоковольтных опор.

Дальше лежали травяные просторы, стояли стеклянные жилые дома и административные башни, потом пешеходная зона, другие жилые товарищества, связанные между собой мостиками поверх подъездных дорог. Представить себе границы города не получалось. Мы словно парили, болтались в пространстве на вырост, где человеческая жизнь растягивалась и разрежалась. Гулять там казалось бессмысленно, еще куда ни шло — бегать, надев спортивный костюм и не глядя по сторонам. Тело еще хранило отпечаток старого города, где ездили машины и по тротуарам ходили прохожие.

Время при переезде из провинции в парижский регион ускорялось. Его продолжительность ощущалась по-другому. С наступлением вечера казалось, что за день ничего не сделано, — ну, были вроде бы какие-то уроки, сидели задерганные ученики.

Поселиться в парижском регионе означало:

внезапно оказаться на территории, чья география не укладывалась в голове, терялась в сплетении дорог, созданных исключительно для машин