Еретик Жоффруа Валле - Константин Курбатов (1987)

Чтобы оценить всю прелесть уютного кресла, в котором проведено столько замечательных часов, нужно посидеть в нем последний раз. Вытянув ноги, Жоффруа блаженствовал. Последние мгновения. Самые последние! Которые уже больше никогда не повторятся. Он все же очень любил уют и удобства, рискнувший на бунт Жоффруа Валле. Сесть в свежеотбеленной рубашке в кресло и прикрыть глаза. Сидеть и думать об Анжелике. Собственно, он всегда думал о ней. Даже не то что думал. Он попросту постоянно ощущал в себе ее присутствие, о чем-то каждую минуту рассказывал ей. Так происходило всегда. Но так, как он думал о ней сейчас, было впервые. С особенной болью, с особенной жалостью. Он знал, что ему больше никогда не придется заглянуть в ее глаза, взять ее руку, положить к ней на колени голову. Никогда! Какое это страшное слово — «никогда»!

Как он правильно сделал, что не связал свою судьбу с Анжеликой. Сейчас было бы еще труднее. А так он уходит, а она остается. И ему теплее на душе, что она будет жить.

Что она сейчас делает, его любовь? Спит? Неужели она не чувствует, какая беда нависла над ним, над ее Жоффруа? Ведь он совсем слабый, как ребенок. Ему очень жаль себя! Ему совсем не хочется умирать. Умирать, наверное, хорошо, когда больной и старый. А он молодой и здоровый. И любит Анжелику. Лучше умирать, когда никого не любишь. А пытки! Они могут подвергнуть его пыткам. Огонь, железо...

— Вы готовы? — спросил сержант. — Нам пора ехать.

— Поехали, — согласился Жоффруа, чувствуя, что от жалости к самому себе вот-вот расплачется.

По всей вероятности, им там, в тюрьме, новый арестованный представлялся важной птицей. Предварительный допрос ему устроили сразу же, глухой ночью, как только доставили на место. А Проспер исчез. Его хотели прихватить с собой, но не нашли.

— Куда девался ваш слуга? — приставал к Жоффруа сержант.

— Не отвечай глупому на глупости его, — ответствовал Жоффруа, — дабы не сделаться самому подобным ему.

То, что Жоффруа с первого шага сумел немного провести своих палачей и спасти Проспера, радовало его. Кроме того, Жоффруа сумел, как ему показалось, нащупать верный тон ответов. Только бы не стали сразу пытать. Под пыткой не побалагуришь. Больше всего Жоффруа боялся боли. Нет, смерти он боялся тоже, и чем она реальней приближалась, тем боялся больше. Чего они станут добиваться у него? Он писал книгу сам, один. Только бы не произнести в беспамятстве имя Анжелики. Если они докопаются до нее, она может уйти вместе с ним. Лучше откусить себе язык, чем произнести ее имя. Сумеет ли он откусить себе язык?

Гулкая каменная комната, освещенная коптящими факелами. Табурет посреди комнаты. За длинным столом, покрытым красной материей, — судья в черной мантии. Слева и справа от него — еще какие-то люди. Лица невыспавшиеся и помятые.

— Садитесь и назовите ваше имя.

— Чего? — спросил Жоффруа.

— Помогите подсудимому сесть, — попросил судья Таншон.

— Так я и сам сяду, — возразил Жоффруа. — Чего я, сам, что ли, не могу сесть?

— Как вас зовут?

— Будто вы не знаете. Раз арестовали, знаете небось кого.

— Мы должны услышать ваше имя из ваших уст. Чтобы занести в протокол допроса.

— Зачем?

— Чтобы, когда мы предъявим вам обвинение, вы не заявили, будто совсем не тот, за кого мы вас принимаем.

— А я как раз тот и есть.

— Как имя вашего отца?

— Зачем оно вам?

Он тянул из последних сил, чувствуя, что выглядит полным идиотом. И злился на себя. К чему тянуть? Ведь все едино придется раскрыться перед ними. Он не собирается ни отнекиваться, ни отрекаться. Он есть тот, кто он есть. Иначе все, что он сделал, не стоит выеденного яйца. Но в то же время — зачем и торопиться? Ему хотелось теперь просто немного пожить, просто чуточку подышать.

— Подойдите сюда, — приказали ему.

Его заставили подойти к столу и, положив на Библию руку, произнести клятву.