Любовник смерти - Борис Акунин (2006)

Сенька ему честно: так, мол, и так, дрожу, потому что за жизнь свою опасаюсь. Не порешили бы вы меня, дяденька.

Тот удивился:

– Ты сьто, Сенька-кун, смерчи боисься?

– Кто ж её не боится, – ответил на грозный вопрос Скорик и к окну попятился. Мысль возникла – не сигануть ли из окошка. Высоконько было, а то беспременно прыгнул бы.

Японец давай дальше стращать – вроде ещё пуще удивился:

– А сево её бояться? Ты ведь нотью спать не боисься?

От такого нехорошего намёка Сенька уж и высоты страшиться перестал. Допятился до окна, створку отворил, как бы душно ему. Теперь, если убивать начнут, одним скачком можно было на подоконник взлететь.

– Так то спать, – сказал он. – Знаешь, что утром проснёшься.

– И посре смерчи проснесься. Бери хоросё дзир – хоросё и проснесься.

Тоже ещё поп выискался! Будет, басурман, крещёному человеку про рай и воскресенье проповедовать! От близости окна Скорик чуток осмелел.

– Как вы меня сыскали-то? – спросил. – Слово, что ль, какое волшебное знаете?

– Дзнаю. “Рубрь” надзывается. Дар марьсику рубрь, он дза тобой победзяр.

– Какому мальчику? – опешил Сенька. Маса показал рукой на аршин от пола:

– Маренькому. Сопривому. Но бегает быстро.

Японец оглядел комнату, одобрительно кивнул:

– Мородец, Сенька-кун, сьто тут посерирся. От Асеурова переурка бризко.

Это он про Ащеулов переулок, где они с Эраст Петровичем квартируют, сообразил Сенька. В самом деле недалёко.

– Чего вам от меня надо? Ведь бусы-то я вернул, – сказал он жалобно.

– Господзин верер, – строго, даже торжественно пояснил Маса и вдруг вздохнул. – А есё ты, Сенька-кун, на меня походз. Я когда быр такой, как ты, тодзе быр маренький бандзит. Бери бы госпозина не встретир, вырос бы борьсёй бандзит. Он – мой учитерь. А я буду твой учитерь.

– Есть у меня уже учитель, – проворчал Скорик, перестав бояться, что станут до смерти убивать…

– Чему учит? – оживился Маса. (То есть на самом-то деле он спросил тему утит, но Сенька уже научился разбирать его чудной говор и с пониманием не затруднился.)

– Ну, там хорошим манерам…

Коротышка ужасно обрадовался. Это самое главное, говорит. И объяснил про настоящую учтивость, которая происходит от искреннего уважения ко всякому человеку.

В разгар объяснения над Сенькиной головой зажужжала муха. Он её, настырную, гнал-гнал, никак не отставала. А японец как подпрыгнет, махнул рукой – и поймал насекомую в кулак.

От такой его резвости Скорик взвизгнул, на корточки присел, да ещё голову руками прикрыл – думал, прибить хочет.

Маса посмотрел на скорчившегося Сеньку, спрашивает: ты что это?

– Напужался, что стукнете.

– Зачем?

Сенька ему со всхлипом:

– Сироту всякий обидеть может.

Японец наставительно поднял палец: нужно, говорит, уметь себя защищать. Особенно, если сирота.

– Как это – “уметь”?

Тот смеётся. А кто, мол, говорил, что ему учитель не нужен? Хочешь научу, как себя защищать?

Скорик вспомнил, как азйатец руками-ногами машет, и тоже так захотел.

– Неплохо бы, – говорит. – Да, чай, трудно этак ловко людей мордовать?

Маса подошёл к окну, выпустил пойманную муху на волю.

Нет, говорит, мордовать нетрудно. Трудно научиться Пути.

(Это Сенька потом понял, что он слово “Путь” как бы с большой буквы сказал, а тогда не смикитил.)

– А? – спросил. – Чему научиться?

Стал ему Маса про Путь объяснять. Что, мол, жизнь – это дорога от рождения к смерти и что дорогу эту нужно пройти правильно, не то дойти-то дойдёшь, никуда не денешься, только потом не обессудь. Если будешь ползать по той дороге по-мушиному, быть тебе в следующем рождении мухой, как та, что жужжала. Будешь гадом в пыли пресмыкаться, гадом и народишься.

Сенька подумал, что это он для образности сказал, к слову. Не знал ещё, что Маса про мух и гадюк взаправду говорил, во всей натуральности.