Любовник смерти - Борис Акунин (2006)

А японец ему: не подарили месяц жизни, а отобрали. Раньше ваши иркутские жители без большого дела из дому не уезжали, а теперь начнут раскатывать по лику земли. Добро б ещё вдумчиво, меряя землю шагами, карабкаясь на горы и переплывая реки. А то сядут на мягкое сиденье, носом засопят, вот и всё путешествие. Раньше, когда человек путешествовал, он понимал, что жизнь – это Путь, а теперь будет думать, что жизнь – мягкое сиденье в вагоне. Прежде люди были крепкие, поджарые, а скоро все станут слабые и жирные. Жир – вот что такое этот ваш прогресс.

Господин Неймлес начал сердиться. Передёргиваешь, говорит. Жир? Пускай жир, прекрасно! Между прочим, жир – самое драгоценное, что есть в организме, запас энергии и сил на случай потрясений. Просто нужно, чтобы жир не скапливался в определённых частях общественного организма, а распределялся равномерно, для того и существует прогресс социальный, именуемый “общественной эволюцией”.

Маса не сдаётся. Жир, говорит, это телесное, а суть человека – душа. От прогресса же душа зарастает жиром.

Нет, возразил Эраст Петрович. Зачем пренебрегать телом? Оно и есть жизнь, а душа, если она вообще существует, принадлежит вечности, то есть смерти. Недаром по-славянски, жизнь называется “живот”. Между прочим, и вы, японцы, размещаете душу не где-нибудь, а именно в животе, “харе”.

Тут Сенька встрял. Спросил, так где у японцев душа – в брюхе или в харе? Интересно же!

Инженер Сенькиного вопроса сначала не понял, а когда понял, заругался и велел впредь харю называть не “харей”, не “мордой” и не “рожей”, а “лицом”. В крайнем случае, если захочется выразиться сильней, то можно “физиономией”.

Или ещё как-то заспорили Эраст Петрович и сенсей, меняются из-за прогресса ценности или нет.

Господин Неймлес говорил, что меняются – повышается их уровень, прежде всего потому что человек начинает дороже ценить себя, своё время и свои усилия, а Маса не соглашался. Мол, всё наоборот: теперь от отдельного человека и его усилий мало что зависит, и от этого ценности все падают. Когда прогресс за тебя половину дел выполняет, можно всю жизнь прожить, так и не проснувшись душой, ничего толком в истинных ценностях не поняв.

Скорик слушал, но на чью сторону встать, определиться не мог. С одной стороны, вроде прав Эраст Петрович. Вон сколько в Москве прогрессу: и трамвай скоро запустят электрический, и фонарей ярких понаставили, и синематограф, ценности же с каждым днём все выше и выше. Яйца на рынке раньше стоили две копейки десяток, а теперь три. Извозчики от Сухаревки до Замоскворечья полтинник брали, а ныне меньше семидесяти-восьмидесяти копеек к ним и не суйся. Или те же папиросы взять.

Но и не сказать, чтоб ценности только росли. От прогресса тоже своя польза есть. Одно дело – башмак вручную сработанный, другое – фабричный. Первый, конечно, дороже выходит, оттого их и не стало почти.

Однако скоро Сеньке стало ясно, что в ценностях Эраст Петрович вовсе ничего не смыслит.

Обкатывали они “Ковёр-самолёт” на Мытной улице. Поворачивают на скорости за угол – Эраст Петрович руль крутит, Сенька в клаксон дудит – а там стадо коров. Что им, дурам, клаксон? Ну и врезались в заднюю, со всего разгона.

Она мумукнуть не успела – и с копыт. Лежит, сердешная, замертво.

Сеньке, правда, не корову было жалко, а передок. Фонарь новый только-только поставили, заместо прежнего, о кирпичную стену расколоченного. Между прочим, пятьдесят рублей фонарик, не шутки.

Пока охал, стёклышки собирал, инженер пастуху за корову – сколько б вы думали? – сто рублей отсчитал! Виданое ли дело! Это за бурёнку, которой в базарный день цена тридцатка!

И это ещё что. Как только пастух, бесстыжая харя, то есть бесстыжее лицо, катеньку в картуз прибрал, корова встала и пошла себе. Хоть бы что ей – идёт, выменем трясёт.

Скорик, конечно, пастуха за рукав: вертай деньги.

А Эраст Петрович: