Тушу сигарету, не докурив, и замечаю голубой свет фар у ворот. По шумной вибрации глушителя понимаю, что приехал Дима. Надеюсь, не сел нетрезвым за руль, потому что тогда мне еще и машины придется его на какое-то время лишить.

Когда слышу поднимающиеся по лестнице шаги, выхожу в коридор с целью убедиться, что с сыном все в порядке. Он появляется через несколько секунд: выглядит неважно, но по-крайней мере, алкогольного смрада я не чувствую. Смотрит исподлобья и, не удостоив меня приветствием, закрывается в своей комнате. Это нормально. Цел и невредим, домой вернулся. Разговаривать будем завтра.

Просыпаюсь я в половине шестого и первым делом выглядываю в окно. Чувствую облегчение — машина Димы стоит под окнами. Приняв душ, спускаюсь на кухню и варю себе кофе, прокручивая в голове предстоящий разговор с сыном. Хочу начать с извинений за то, что ему пришлось узнать о нас с Юлей именно так, самым худшим из возможных способов; и за его мысли о том, что мне на его чувства плевать, тоже решаю извиниться. В безразличии к судьбе сына я себя упрекнуть не могу, но раз он так считает, значит, где-то я облажался.

Ждать появления сына приходится около четырех с половиной часов: Дима выходит на кухню заспанный, в спортивных трико и футболке. При виде меня, сидящего за столом, напрягается, глаза затягиваются льдом.

— Доброе утро, сын, — приветствую его, но взаимности в ответ не получаю. Грохоча дверцами шкафа сильнее, чем требуется, Дима начинает готовить кофе, демонстративно от меня отвернувшись.

— Надо поговорить, Дим.

Плечи сына напрягаются, но смотреть на меня он не спешит. Лишь секунд через двадцать мы встречаемся глазами, когда он холодно выплевывает:

— О чем мне с тобой говорить? Или ты приехал сказать, что раз в жизни подумал о ком-то, кроме себя?

Подобные обвинения в его состоянии ожидаемы, но от этого менее болезненно не становится. Может, отец я и не образцовый, но в эгоизме меня обвинить нельзя. Я в бизнес с головой ушел, чтобы его обеспечить, а то что он в последствие стал средством выживания — это уже другой вопрос.

— Нет, Дима. Приехал, чтобы по-человечески объяснить тебе случившееся между мной и Юлей.

— А что тут объяснять? Ты, конечно, можешь разразиться красивой речью о своих проснувшихся чувствах, но того дерьма, что ты сделал, это не изменит: мой сорокалетний отец трахнул девушку, вдвое его младше…мою невесту, зная, что я ее люблю. Какое здесь может быть объяснение?

Да, все так. Со стороны, для безразличных людей, для которых нормы вымышленной морали ценнее, чем стремление к счастью. Особенно, когда счастье это не свое, а чужое.

— Человеческое объяснение, Дим. То, что я тоже человек.

— И это все, что ты придумал? — сын грохает чашкой о столешницу. Сейчас он разительно отличается от добродушного парня, которого я знаю. Ветренного, беспечного, чересчур легко плывущего по жизни, но беззлобного и совсем не едкого.

— Мне есть что тебе сказать, но хочется, чтобы мы делали это не на повышенных тонах и как взрослые люди, Дим.

Телефон, лежащий на столе, в этот момент оживает рабочей мелодией. На экране горит номер моего ассистента. Знаю, что дело срочное — сегодня должна состояться видео-конференция с Пирсом по поводу нашего совместного проекта, но на звонок не отвечаю: тяну руку и отключаю звук.

— Стыдно в моем присутствии с ней разговаривать? — яростно рявкает Дима и до того, как я успеваю среагировать, шагает к столу и швыряет мобильный в стену. Прослеживаю, как телефон, оставив выбоину в штукатурке, бесполезной болванкой приземляется на пол и перевожу взгляд на сына. Он за свой разрушительный порыв явно раскаяния не чувствует: лицо зло кривится, в глазах горит триумф. Наверное, многие дети, имеющие зуб на родителей, мечтают вот так поменяться ролями, чтобы ощутить свое превосходство. Вот же я, виноватый. Должен терпеть.