Сегодня – позавчера - Виталий Храмов (2016)

– Смотрите, какой скромный старшина. Он ни при чём. Все вокруг – герои, а он один – мимо проходил. Ты и немцев пленных не расстреливал.

– Это сделал я. Они работать не могли. Кормить их не за что. Навоз. Пусть теперь их родня хоронит. Остальные после этого работали, как стахановцы.

– Хорошо поработали?

– Правильно мотивированные немцы… два пленных с лопатой заменяют экскаватор.

– Понятно. И оскорблял при подчинённых вышестоящего командира, с угрозами, тоже не ты?

Вот тут крыть нечем. Вся моя давешняя отвага и дерзость куда-то испарились, я опустил голову:

– Я. Я не хотел отдавать пленных, майор угрожал меня арестовать.

– И правильно бы сделал! Во что превратится наша армия, если каждый старшина будет делать не так как надо, а как ему захочется? Отдавать он не хотел! Нам нужны сведения о противнике – не хотел он! А я вот хотел тебя к ордену представить, а теперь хочу расстрелять, как саботажника!

– Очень нужен мне ваш орден! Не за ними я шёл на фронт! Себе оставьте! Мне лучшая награда – ребята живые и гора трупов врага. А завтра наградой будет – куча покорёженных сгоревших танков! А меня – расстреливайте! Немец недострелил – свои добьют! Охренеть! Сведения! Да какие тут на хрен сведения – прёт на нас танковый корпус – вот и все сведения. Завтра мои ребята им танки повыбивают. Со мной или без меня – уже не важно! Я им бронники сделал, воевать научил, как врага убивать – показал, что он смертен и бояться может – показал, как унизить врага – показал! Теперь они немца не боятся. Они готовы! Я свой долг выполнил. Стреляйте!

Я почувствовал, что в глазах моих навернулись слёзы. Обидно!

– Старшина! Отставить истерики! Как барышня кисейная, сцены тут устраиваешь! Кем до войны был?

– Не знаю. Контуженый я. На фронт везли, на станции при бомбёжке контузило. Память и отбило. Как воевать – знаю, а о себе – ничего не помню.

– Контуженый, говоришь? Что ж, похоже. Ну, что будем делать с тобой, старшина?

Я пожал плечами, скривился – грудь прострелило болью:

– Как решите. Обвинения мною заслуженные, готов понести наказание. А отпустите в батальон – буду танки их жечь. И их убивать.

– Какой ты покладистый стал, – сказал особист, – а там что ж так нагло себя вёл?

– Сейчас дело касается меня лично, а там – всех. Себя не жаль, а пацанов – жаль. И мамок их.

– Пострадать за други своя? – хмыкнул подполковник. – А сначала махновцем казался. Анархист?

– Православный русский, – ответил я, – защитник Родины, людей и веры.

– Ого! – полковник даже откинулся на стуле. – Что-то я впервые подобное слышу. Не было такого на моей памяти. Так ты что, верующий?

Я вытащил из-под бинтов крест, показал, спрятал. Полковник нахмурился:

– В особом отдельном батальоне чекистов – верующий. Что-то я совсем перестал что-либо понимать.

– Жаль, комиссар наш в полк поехал. Ему было бы любопытно, – усмехнулся подполковник.

– Религия – опиум для народа, – пробубнил особист, – отсюда такое смирение к смерти, бесстрашие и жертвенность?

А особист – кручёный парень! Во, как глубоко смотрит.

– Так то – религия. А у меня – вера. Это разные штуки. Религия – для попов, вера – для Бога и его части в человеке – души.

– Отставить религиозные проповеди! – стукнул кулаком по карте полковник.

– Так что же решим? – спросил подполковник.

– Чёрт его знает! В этом старшине столько намешано! Вроде и герой, а вроде и махновец. Расстрелять – рука не поднимается. Мне бы роту таких старшин – хер бы я от границы отступил, – полковник махнул рукой, отвернулся: – Силантьев, давай чаю!

– Майор, основное обвинение – твоё. Оскорбление вышестоящего, угроза вышестоящему. Тебе решать!

Майор сидел, уставившись в одну точку на столе, сцепив пальцы на руках, казалось, не слышал.

– Майор!

– И не станет ни господ, ни рабов, ни вышестоящих, ни нижестоящих, все равны перед Богом.