Насилие как способ воздействия на колонизатора не вызывает у местного жителя ни малейших сомнений. Солдат тоже по-своему работает. Когда организация призывает бойца к ответу, ее вопросы несут отпечаток именно такого взгляда на вещи: «Где ты работал? С кем? Какие задания ты выполнил?» Группа требует, чтобы каждый, кто в нее входит, совершил какое-нибудь необратимое действие. В Алжире, например, почти все, кто призывал народ присоединиться к борьбе за свободу, были приговорены к смертной казни или объявлены в полицейский розыск. В условиях смертельной опасности доверие напрямую зависело от безнадежности каждого случая. Ты мог полностью положиться на новобранца лишь в том случае, если он покинул колониальный мир навсегда и не собирался туда возвращаться ни при каких условиях. По-видимому, этот обряд был распространен в Кении среди мау-мау — тамошних повстанцев. У них было принято, чтобы каждый участник группы наносил удар по жертве. В итоге ответственность за гибель жертвы несли все участники. Работать — это значит добиться смерти колонизатора. Намеренно вызванное чувство ответственности за насилие позволяет как заблудшим, так и объявленным вне закона участникам группы вернуться, попробовать вновь занять свое место и стать членом одной команды. Таким образом, насилие напоминает королевское помилование. Житель колонии обретает свою свободу в насилии и посредством насилия. Четкая линия поведения служит прекрасным ориентиром, потому что указывает на средства борьбы и ее финал. Затрагивая этот аспект насилия, творчество Сезара приобретает пророческое звучание. Мы можем сослаться на одну из самых убедительных страниц его трагедии и процитировать эпизод, где Мятежник (воистину!) объясняет причины своего поведения:

МЯТЕЖНИК (резко).

Зовусь обидой я и унижением, восстать заставила меня судьба, а родом я из каменного века.

МАТЬ.

Принадлежу я к роду человеческому, и верой служит мне братство.

МЯТЕЖНИК.

А я из племени униженных и оскорбленных. Моя религия ... постой, не ты ли укажешь мне путь к ней, призвав бросить оружие... Вот я стою, восставший. Кулаки мои стиснуты, а волосы не стрижены давно...

(С подчеркнутым спокойствием. )

Помню тот ноябрьский день; прошло едва ли шесть месяцев с тех пор... Хозяин вошел в нашу лачугу, окутанный дымом, похожий на апрельскую луну. Он сгибал свои короткие мускулистые руки - он был хорошим хозяином - и потирал толстыми пальцами свое небольшое, изрытое оспинами лицо. Его голубые глаза улыбались, и он не мог заставить себя говорить похвальные слова достаточно быстро. «Из парнишки выйдет толк», - сказал он, глядя на меня. Он добавил еще несколько приятных фраз насчет того, что я должен начать как можно быстрее, потому что двадцати лет может оказаться недостаточно, чтобы сделать из ребенка хорошего христианина и прилежного раба, спокойного, преданного юношу, опытного надсмотрщика, присматривающего за скованными общей цепью рабами, наблюдательного и сильного. В моем лежащем в колыбели сыне этот человек смог разглядеть лишь будущего надсмотрщика. Мы подкрались с ножом в руках...

МАТЬ.

Увы! Ты умрешь за это.

МЯТЕЖНИК.

Убил... Я убил его собственными руками... Да,эта смерть собрала жатву, и смерти было много... Все было ночью. Мы ползли через поле сахарного тростника. Ножи пели звездам, но до звезд не было дела нам. Тростник царапал наши лица зелеными лезвиями. Острые, они были повсюду.

МАТЬ.

А я мечтала, что сын закроет мне глаза на смертном одре.

МЯТЕЖНИК.

Я сделал выбор - я хочу, чтобы мой сын открыл глаза под другим солнцем.

МАТЬ.

О сын мой, сын зла и несчастливой смерти.

МЯТЕЖНИК.

Матерь смерти, жизнь приносящей и великолепной.

МАТЬ.

Из-за того, что он слишком сильно ненавидел.

МЯТЕЖНИК.

Из-за того, что слишком сильно он любил.

МАТЬ.

Пощади меня, в твоей тюрьме я задыхаюсь. Я кровью истекаю от ран твоих.

МЯТЕЖНИК.