Исаева задумалась. Василий Федорович оказался вовсе не вредным занудой, каким чудился. Просто он из тех людей, кому надо сперва основательно повариться с незнакомцем или незнакомкой, чтобы расположиться окончательно. Видимо, она прошла «экзамен»…

– Ничего особенного в моем выборе не было, – заговорила Марина. – Мои дед и бабушка эмигрировали из Испании в тридцать седьмом, вместе с сынишкой – моим будущим отцом. И дед постоянно сокрушался, что вот, сдали страну фашистам. Поначалу я не задумывалась о таких вещах – просто горела энтузиазмом, хотела поднять на дыбы всю Латинскую Америку! А потом пришли сомнения. Вот, думаю, пока ты тут исполняешь свой интернациональный долг и помогаешь сандинистам бороться с «гринго», у тебя на Родине зреет всякая гниль, коричневая плесень, что таится по углам!

– Ну, это вы перебрали, пожалуй, – на дне глаз Олейника блеснула настороженность. – Фашизм в СССР? Уверяю, у нашего народа хорошая прививка от коричневой чумы!

– А везде ли? – тихо спросила Исаева. – В моем детстве мы рисовали на заборах пятиконечные звезды. Нам бы просто в голову не пришло калякать свастики! А теперь они кое-где попадаются… Да, это можно объяснить чьим-то озорством и отмахнуться, а вот мне страшно. Кто вырастет из мальчика, чертящего фашистский символ? А сколько недобитков осталось на Западной Украине? В Прибалтике? Почему мы сквозь пальцы смотрим, как на этих окраинах «балуются» национализмом? Ведь граница между ним и нацизмом размыта и условна! Но самое страшное – это не явные враги, а равнодушные люди. Им без разницы, что рисуют их дети – крест или серп и молот. А с кем они будут, эти равнодушные, случись война? На чьей стороне? Вот так вот… Не скажу, что мне было легко покидать 1-й отдел…[17] Но, когда в позапрошлом году свергли Альенде, я подала рапорт.

Полковник выглядел задумчивым и даже нахмуренным, но своего неодобрения не выказывал. Марине показалось, что Олейника даже удивили ее откровения, удивили и насторожили. Ведь она права, как ни крути, как ни верти!

– М-да… – выговорил Василий Федорович. – А я, знаете ли, удивлялся поначалу, чего это вы с Ершовым не поладите никак? Ведь его тоже перевели к нам из ПГУ! Правда, с ним иначе обошлись. Можно сказать, вежливо турнули – шо-то он там завалил, в Йемене или Омане, не помню уже. Хотели вообще гнать, но оставили в память отцовых заслуг.

– Странно, – приподняла брови Исаева, – а до меня только сейчас дошло, что мы оба – пришлые во ВГУ! Ну да… Ершов резко изменился после Нового года, совсем другим стал…

Олейник понял ее слова по-своему.

– Да, влетел он тогда крупно, – сказал полковник ворчливо, – затеял свою игру с Калугиным! Додумался же… Надеюсь, Григорий хорошо затвердил этот урок. Ладно, Марина, – вздохнул Василий Федорович, хлопая себя по коленям, – успехов вам. Ступайте, скоро объект на «горбатом» пожалует!

– Слушаюсь, – улыбнулась девушка.

Вечер того же дня, Первомайск, улица Советская

Марина присела на пустой ящик, служивший стулом, и протянула озябшие руки к «козлу» – керамической трубе, обмотанной спиралькой из нихрома. Штука весьма пожароопасная и электричество хапает киловаттами, зато и жару напускает – вон, чуток обвисшая спираль докрасна раскалилась.

– Без пяти, – нахмурился Ершов, взглянув на часы. – Неужто передумал?

– Едет, гаденыш! – хищно осклабился Славин. – Показался! Все по местам.

Исаева быстренько развернулась к решетке-жалюзи в стальных воротах. Стены у подстанции из силикатного кирпича, толстые, а от ворот так и тянет холодом, еще и в решетки дует…

Настроив бинокль, девушка увидала светлый «Запорожец», притормозивший за остановкой. Место пустынное и печальное, одно название что улица – ни одного дома в пределах видимости, сплошь могилы, только накопанные по разным обрядам. А зимой тут и вовсе безрадостно.

– Вышел… – пробормотал капитан.