Алмазная колесница - Борис Акунин (2012)

Минувшая ночь и последовавший за нею день были полны событий. У каждого человека в жизни обязательно есть момент, который является высшей точкой его существования. Очень часто ты не отдаешь себе в этом отчета, и лишь потом, оглядываясь назад, спохватываешься: вот ведь оно, то самое, ради чего я, должно быть, родился на свет. Но уж поздно, туда не вернешься и ничего не поправишь.

Асагава же знал, что переживает высший момент своей жизни именно сейчас, и был твердо намерен не разочаровать карму. Кто бы мог подумать, что сын и внук обыкновенного ёрики окажется в центре большой политики, будет держать в своих руках судьбу империи? Разве не от него зависит, куда повернет Япония, что за сила станет ею править?

Бахвалиться было не в характере инспектора, но нынче день и в самом деле был особенный, таким днем можно гордиться. Вот он и позволил себе немножко погордиться, ведь не вслух же.

Начальник Прибрежного участка Йокогамской туземной полиции жил на холме Ногэ, снимал номер в гостинице «Момоя». Заведение было из скромных, но опрятное, плата несущественная, стол выше всяких похвал (на первом этаже находилась отличная лапшевня), кроме того имелось и еще одно обстоятельство, немалого для холостого мужчины значения.

Рёкан – традиционная японская гостиница

Это самое обстоятельство (оно было женского пола и звалось Эмико; ему-то или верней ей-то и принадлежала «Момоя») сразу же, самолично, принесло в комнату ужин.

Асагава, сменивший тесную европейскую одежду на тонкую юкату, сидел на подушке и блаженно смотрел, как хлопочет Эмико – посыпает горячую лапшу порошком из сушеных водорослей, наливает из кувшинчика подогретый сакэ. Коленкоровая папка с документами была спрятана под расстеленный тюфяк.

Интерьер японской гостиницы. Гравюра работы Хиросиге

Она не ушла и после того, как инспектор, поблагодарив, принялся шумно всасывать обжигающую соба, то и дело подхватывая палочками из отдельной плошки свою любимую маринованную редьку. Судя по румянцу на щеках Эмико, по опущенному взгляду, было понятно, что она пребывает в любовном томлении. Хоть Асагава смертельно устал, да и до рассвета следовало хоть сколько-то поспать, обижать женщину было невежливо. Поэтому, закончив трапезу чашкой превосходного ячменного чая, он произнес фразу, которая имела для них обоих особенный смысл:

– Какая ты сегодня красивая.

Эмико вспыхнула, прикрыла лицо широким рукавом. Прошелестела:

– Ах, зачем вы такое говорите…

А сама уже развязывала шнурок, которым был закреплен пояс кимоно.

– Иди сюда, – протянул к ней руки инспектор.

– Нехорошо. Посетители ждут, – лепетала она глухим от страсти голосом и одну за другой тянула шпильки из волос.

От нетерпения даже не размотала до конца пояс. Высвободила одно плечо, другое, порывисто стянула кимоно через голову, самым неграциозным образом. Такой-то она ему больше всего и нравилась. Жаль, что сегодня любовь ему не в радость.

– Ждала всю прошлую ночь… – прошептала она, переползая на четвереньках на ложе.

Асагава покосился – не торчит ли из-под тощеватого футона папка – и лег первым.

Когда Эмико со стоном опустилась на него сверху, в позвоночник впился жесткий угол, и довольно ощутимо, но делать нечего, пришлось терпеть.

Но вот долг вежливости был исполнен и хозяйка упорхнула, Асагава, кряхтя, растер вмятину на спине и задул лампу. По неизменной с самого детства привычке лег на бок, положил под щеку ладонь и немедленно уснул.