Ведуньи - Элизабет Ли (2021)

Я, еще не совсем проснувшись, встаю с постели, накидываю на плечи одеяло и, спотыкаясь, бреду к двери. Энни сидит за столом и ложкой вливает маме в рот молоко. Глаза у мамы совершенно пустые, похоже, они видят некую иную и, наверное, куда более счастливую жизнь. А у Энни глазенки живые и карие, как у воробья; они так и поблескивают из-под нечесаной гривы волос.

– Ну что ты так кричишь? – сердито спрашивает она.

– Я же не знала, куда ты подевалась. Вот и беспокоилась.

– Ты все спишь и спишь, а мамочка голодная!

Я смотрю на мать. Странно, но она выглядит и старше, и моложе, чем обычно. Вот только глаза ее пусты, и лицо как-то обвисло, а морщины на нем стали заметней. Она послушно открывает рот, когда Энни машет перед ней ложкой. С ложки на стол капает молоко.

– Ты молодец, что ее покормить решила. – Я сажусь рядом с Энни и обнимаю ее за плечи.

Но она стряхивает мои руки, отодвигается и проливает молоко маме на подбородок.

– Раз я такая хорошая, почему же ты хотела меня отдать?

– По своей воле я бы тебя никогда не отдала.

– Но ты же меня отдавала той тете!

– Да, ты уж меня прости. Мне показалось, что тебе было бы лучше пожить у нее. С ней твоя жизнь, возможно, стала бы счастливей.

– Но ведь ты же моя сестра!

– Да, я понимаю, как обидела тебя. Прости.

Я сажаю ее к себе на колени. Она сперва сопротивляется, пытается вырваться, потом все же поворачивается ко мне.

И мне вдруг становится страшно, потому что в запахе Энни я больше не чувствую аромата лесной свежести и земли; от нее пахнет какой-то гнилью. Мы с ней сидим и чего-то ждем, но чего? Мне кажется, я утратила нить времен. Чего же мы все-таки ждем? Чтобы они вернулись, но уже не только с факелами, а с оружием? Чтобы магистрат арестовал нас и отправил в ассизы? Чтобы мы томились в тюрьме, пока нас не повесят?

Мне бы только Энни спасти! Этого было бы уже достаточно. Она ведь еще совсем маленькая. Неужели они не поймут, что это невинный ребенок? Конечно же, поймут.

Я несу ее к двери и выхожу с ней за порог; уже опять наступила ночь, и что-то вокруг можно разглядеть только благодаря лунному свету.

– Что ты собираешься делать? – спрашивает Энни.

– Хочу тебя осмотреть.

Она пытается вырваться из моих рук и сопротивляется так яростно, что я усиливаю хватку.

– Не надо! – сердится она. – Не хочу! Оставь меня в покое! Отпусти!

– Энни, перестань. Не глупи. Мы с тобой всегда так делали. Дай-ка я быстренько посмотрю.

– Нет! – кричит она и начинает рыдать. – Не хочу, чтоб ты это видела!

Я отпускаю ее, но она не уходит. Стоит, закрыв лицо руками, и слезы так и текут у нее сквозь пальцы.

Тот ужас снова меня охватывает. Я даже говорить толком не могу. Взяв себя в руки, я присаживаюсь на корточки, и наши лица оказываются на одном уровне. Я ласково убираю ее мокрые пальчики, заглядываю ей в глаза и прошу:

– Покажи мне сама.

И она, заливаясь слезами, закатывает рукав. На внутренней части ее руки чуть повыше запястья я отчетливо вижу проклятую отметину. Это плоское темное пятнышко не больше хлебной крошки.

Но и этого достаточно, чтобы обвинить ее во всех грехах, если, конечно, магистрат вздумает ее осматривать.

– Это ведь он приходил, да? – спрашивает она, поворачивая ко мне мокрое от слез лицо.

Я улыбаюсь и заставляю себя спокойно, даже чересчур спокойно сказать:

– Ах, это? Нет, это не его след. Это ерунда, обыкновенная родинка. Я там, на ферме, видела такие и у телят, и у щенят, и у поросят.

Энни, обеими руками утирая слезы и хлюпая носом, спрашивает:

– Правда, видела?

– Конечно, правда. – Я обнимаю ее, и она вытирает нос подолом моей кофты.

– Какая я глупая! Решила, что это он приходил. – Она уже смеется, хотя глаза у нее все еще полны слез и страха. Однако в них светится и огонек надежды.