Храм - Игорь Акимов (2008)

— Как я вам рада, дядько Йосип! — Мария посветлела — сперва лицом, потом вся. Невидимая мгла, наполнявшая комнату, как табачный дым, теперь рвалась и таяла, уползая в углы. — Может — согреетесь с морозцу?

— У тебя, Мария, самограй знаменитый. Не откажусь. — Он достал пачку краснодарского «мальборо» и протянул Илье. — Ты еще не стал смолить?

— Пока не с чего.

— Дай Бог, дай Бог… — Председатель закурил и выдержал паузу, давая Илье время смириться с ситуацией. — Ты не серчай, командир, я бы не врывался нахалом, попозже бы зашел. Да вижу — Ванька движок гоняет, надо понимать — ты наскоро. А у меня к тебе дело.

Он откинулся на спинку скрипнувшего стула и стал с удовольствием наблюдать, как Мария заполняет стол снедью. Сулея с прозрачным самогоном, в котором, как в аквариуме, жили листья зверобоя и мелиссы, красовалась точно в центре, а вокруг нее — нет, не по кругу, а вроде бы по спирали, в раскрутку, — появлялись глиняные миски. С квашеной капустой, с солеными помидорами (тугие, аккуратные красные бомбончики, пересыпанные укропом и дольками налитого рассолом чеснока), с дымящейся (прямо из печи!) картошкой в мундирах, с маринованными огурцами. Дух был такой, что сердце переворачивалось.

— Мария, а огурчики-то выдерживала на хрене?

— И на хрене, и на смородиновом листе, и на виноградном.

Колбаса была светлая, без крови; сало на липовой дощечке тускло отсвечивало крупной солью. Они утяжелили палитру ароматов, но когда Мария стала резать, прижимая ее к груди, толстыми ломтями паляницу — ее запах восстановил нарушенное равновесие.

— Это ли не рай?!

Председатель налил в два стакана, жестом пригласил Илью. Тот сел напротив — прямой и жесткий, потому что должен был контролировать себя, чтобы досада не выродилась в злость. Вот этого он позволить себе никак не мог. Это знали оба, и оттого досада распухала в Илье, как тесто, расползалась, заливая каждый закуток души, и отвердевала в них, словно собиралась поселиться в душе навсегда.

Председатель выпил самогон медленно, с наслаждением, не дыша. Поставил стакан — и еще несколько мгновений сидел с восторгом в глазах, а потом с таким же восторгом, расхваливая хозяйку, навалился на закуски. Илья выпил — как воду; отставил стакан — и ждал.

— Видишь ли… — сказал председатель, срезая тончайший кусочек сала, попробовал его одними губами, удовлетворенно хмыкнул, разжевал — и весело взглянул на Илью. — Рекомендую. Поэма. Чем кормишь — то и ешь. — Он придвинул к себе дощечку с салом и стал счищать ножом соль. — На твою долю отрезать?

Илья отрицательно качнул головой.

— Так вот… Какое было лето — сам знаешь. Корму запасли мало, трава — как проволока… А нынешней ночью и вовсе беда пришла: буря разметала два самых больших стога, да так, что и собирать нечего. — Председатель отрезал себе сало, положил на ломоть хлеба, но есть не стал. Опустил руки на колени и с неожиданной тоской в глазах посмотрел в окно. Потом опять взглянул на Илью. — До первой травы не дотянем. Покупать корма — таких денег у громады нет. Боюсь, скоро коровенки под нож пойдут…

— Понятно. — Илья произнес это врастяжку. И даже с ноткой брезгливости. Ну ничего он не мог с собой поделать!.. — Чего сопли размазываешь? Сказал бы прямо: нужны деньги.

— Нужны. Да деньги у тебя не те, чтоб их брать в долг.

— Не смеши, староста. Какой долг? — Досаду из души у Ильи словно сквозняком выдуло. Вот в чем спасение его души — в иронии. «Ирония и жалость» — вспомнил он любимого классика. Спасение и утешение. — У тебя такое замечательное зрение, что ты видишь свет в конце твоего тоннеля? А там — денежки лежат?.. Да никогда их у вас не будет! А и появились бы — все равно б вы их мне не вернули.

— Это верно.

— Так что говори, сколько надо, бери — и не кочевряжься.