Любовница смерти - Борис Акунин (2001)

– Я сидела в гостиной, читала «Домашний лекарь», Лялечка мне выписывает. Она как раз перед тем вернулась откуда-то и пошла к себе в будуар. Вдруг вбегает, глаза горят, на щеках румянец. «Тетя Роза!» Я перепугалась, думала пожар или мышь. А Лялечка как закричит: «Последний знак, третий! Он любит меня! Любит! Сомнений больше нет. К нему, к царевичу! Матюша заждался». Потом глаза рукой вот так прикрыла и тихонько говорит: «Всё, отмучилась. Ныне отпущаеши. Хватит шутиху из себя корчить». Я ничего не поняла. У Елены Семеновны ведь не разберешь, на самом деле что-то случилось или так, нафантазировала. «Который, – спрашиваю, – любит? Фердинанд Карлович, Сергей Полуэктович или тот усатый, что с букетом вчера приезжал?» У нее поклонников много было, всех не упомнишь. Только она их в грош не ставила, поэтому мне ее восторги странными показались. «Может, – говорю, – кто-то совсем другой объявился, новый?» А Лялечка смеется, и вид у ней такой счастливый, впервые за столько лет. «Другой, – говорит, – тетечка Роза. Совсем другой. Главный и единственный…. Я спать иду. Не входите ко мне до утра, что бы ни случилось». И ушла. Утром вхожу, а она лежит на постели в белом платье и сама вся тоже белая…

Розалия Максимовна снова расплакалась, но теперь уже выбегать из комнаты не стала.

– Как дальше жить? Не подумала обо мне Лялечка, ни гроша не оставила. И обстановку не продашь – хозяйская…

– Покажите, где будуар Елены Семеновны, – сказал Гэндзи, поднимаясь.

Спальня Лорелеи разительно отличалась от простенькой комнаты Офелии. Тут были и китайские вазы в человеческий рост, и расписные японские ширмы, и роскошный туалетный столик с мириадом пузырьков, баночек, тюбиков перед тройным зеркалом, и много всякого другого.

Над пышным ложем висели два портрета. Один самый обычный – фотография бородатого мужчины в пенсне (очевидно, это и был покойный Матвей Натанович), а вот второе изображение Коломбину заинтриговало: смуглый красавец в кроваво-красном одеянии, с огромными полузакрытыми глазами восседал на черном буйволе; в руках он держал дубинку и петлю, а к ногам буйвола жались два устрашающих четырехглазых пса.

Гэндзи тоже подошел к литографии, но заинтересовался не ею, а тремя мертвыми черными розами, положенными сверху на раму. Одна была еще не вполне увядшей, другая изрядно пожухла, а третья совсем высохла.

– Господи, это еще кто такой? – спросила Коломбина, разглядывая картину.

– Индийский бог смерти Яма, он же Царь Мертвых, – рассеянно ответил Гэндзи, в упор глядя на позолоченную раму. – Глазастые псы высматривают добычу среди живущих, а петля нужна Яме, чтоб выдергивать из человека душу.

– «Царевич Смерть, приди в кроваво-красном облаченьи, подай мне руку, выведи на свет», – прочла Коломбина строки из последнего стихотворения Лорелеи. – Вот кого она имела в виду!

Но Гэндзи не оценил ее проницательности.

– Что за розы? – обернулся он к приживалке. – От кого?

– Это… – Она часто-часто замигала. – Разве упомнишь? Мало ли Лялечке цветов дарили? Ах да, вспомнила! Это она в последний вечер букетик принесла.

– Уверены?

Коломбине показалось, что Гэндзи слишком суров с бедной старушкой. Та вжала голову в плечи, пролепетала:

– Принесла, она сама принесла.

Кажется, он хотел спросить что-то еще, но взглянул на свою спутницу и, очевидно, понял, что она не одобряет его манер. Смилостивился над несчастной, оставил ее в покое.

– Благодарю вас, сударыня. Вы нам очень помогли.

Японец поклонился церемонно, в пояс.

Коломбина заметила, как, проходя мимо стола, Гэндзи незаметно положил на скатерть купюру. Устыдился? То-то.

Экспедиция была закончена. Коломбине так и не удалось установить, влюблен ли в нее Гэндзи, но на обратном пути она думала не об этом. Вдруг сделалось невыносимо грустно.