Острые предметы - Гиллиан Флинн (2013)

Как бы то ни было, к тому времени, когда я научилась говорить, они были женаты. Я не знаю почти ничего о своем настоящем отце. В моем свидетельстве о рождении стоит вымышленное имя, Ньюман Кеннеди, одновременно в честь маминого любимого актера и президента. Она отказалась назвать мне его настоящее имя, чтобы я его не искала. Нет: я должна была считаться дочерью Алана. Это было нелегко, потому что вскоре, через восемь месяцев после свадьбы, она родила ребенка от Алана. Ей было двадцать лет, ему тридцать пять; у него было фамильное состояние, что ее абсолютно не волновало, – своего было достаточно. Оба никогда в жизни не работали. За все дальнейшие годы я узнала об Алане мало нового. Он занимался конным спортом и имел награды, но бросил его, потому что Адоре это не нравилось: она вечно волновалась за мужа. Он часто болеет, но даже когда здоров, редко встает с дивана. Много читает о Гражданской войне, а разговаривает в основном мама, и его это, кажется, устраивает. Он спокойный, как слон, и очень поверхностный. Впрочем, Адора никогда не пыталась способствовать углублению наших отношений. Считалось, что я дочь Алана, но он меня не удочерил, и мне никогда не предлагали звать его иначе как по имени. Алан не дал мне своей фамилии, а я об этом и не просила. Помню, в детстве как-то раз пыталась назвать его папой, но он впал в ступор, и больше я его так не звала. Честно сказать, думаю, Адора сама хочет, чтобы мы оставались друг другу чужими. Ей надо, чтобы все отношения в семье шли через нее.

Так вот, родилась у них дочь. Мэриан была славной, но очень болезненной. Она с рождения страдала пороком дыхательной системы, ночами задыхалась, и тогда ее лицо покрывалось пятнами и серело. Я слышала ее сиплое дыхание с другого конца коридора – ее спальня находилась рядом с маминой, но далеко от моей. Загорался свет, слышалось ласковое воркование, иногда плач или крики. Потом – поездка в больницу в Вудберри, в двадцати пяти милях от Уинд-Гапа. Все это происходило регулярно. Потом у нее разладилась пищеварительная система, и она сидела на больничной койке, установленной в комнате, что-то шепча своим куклам, пока мама кормила ее через капельницу и зонд.

За эти годы мама выщипала себе все ресницы. Она дергала их постоянно. На столах после нее всегда оставалась кучка тонких волосков. Я про себя называла их волшебными гнездышками. Помню, как я сняла две длинные белые ресницы, приставшие к моей ноге, и долгое время хранила их у себя в кровати, рядом с подушкой. Ночью я водила ими по щекам и губам, пока однажды они не потерялись.

Смерть сестры была для меня не только горем, но и облегчением. Думаю, она родилась слабой, недостаточно сформированной, неспособной вынести тяготы жизни. Друзья утешали маму, говоря ей, что Мэриан, вознесясь на небеса, обрела покой, но мама оставалась безутешной. Она и сейчас любит упиваться горем, это ее хобби.

* * *Мне не хотелось садиться в машину – блекло-голубую, загаженную птицами, с кожаными сиденьями, наверняка нагретыми на солнце, – поэтому я решила пройтись пешком. Я пошла по Главной улице, мимо магазина домашней птицы, куда завозили свежих цыплят с арканзасских птицебоен. Запах свежатины ударил в нос. В витрине висело с полтора десятка бесстыдно голых тушек, под которыми валялись несколько белых перьев.

Ближе к концу улицы, где мы нашли Натали в ее импровизированном склепе, я увидела Эмму с тремя подругами. Они перебирали воздушные шарики и сувениры, которые лежали теперь на этом месте. Точнее, три подруги караулили, а моя сестра тем временем забрала две свечи, букет цветов и плюшевого мишку. Девочки положили все это в большую сумку Эммы, только мишка, который туда не поместился, остался у Эммы в руках. Потом подруги, взяв друг друга под руки, вприпрыжку побежали ко мне, вернее сказать, прямо на меня и, подбежав вплотную, остановились. От них пахло крепкими духами – видимо, из пробников, которые прилагаются к журналам.