Имя розы - Умберто Эко (2014)

«Постараемся быть честными, – сказал Михаил. – Признаем, что наши также совершали ошибки. Мне сообщали, что францисканцы с оружием брали доминиканские монастыри и раздевали братьев-противников, тем приводя их к бедной жизни. Зная это, я и не решился перечить Иоанну во времена провансальского дела. Я хочу прийти с ним к разумному соглашению. Я не требую, чтоб он смирил свою гордыню. Пусть только не усмиряет нашу тягу к смирению. Я не собираюсь говорить о деньгах. Я только попрошу его дозволить здравое толкование Священного Писания. И в этом же духе нам следует завтра держаться с его легатами. В конце концов они богословски образованные люди. И не все же такие выжиги, как Иоанн. А после того как умные люди выскажутся в поддержку разумного толкования, он уже не сможет…»

«Он-то? – вмешался Убертин. – Да ты еще, видимо, не знаешь всех его безумств по богословской части. Он действительно возомнил, что уполномочен все вязать и решить своей волей, как на земле, так и на небе. На земле мы видим, что он выделывает. Что же касается неба… Так вот. Пока что он еще открыто не высказывает тех идей, с которыми я вас сейчас познакомлю. По крайней мере не высказывает при публике. Но я точно знаю, что с приближенными он об этом шепчется. Он разрабатывает совершенно безумные новшества – если не совершенно крамольные, – призванные переменить самую сущность христианской доктрины и лишить всякой силы нашу с вами проповедь».

«Какие?» – вскрикнули все чуть ли не хором.

«Спросите у Беренгара. Он лучше знает. Я от него слыхал». – Убертин кивнул на Беренгара Таллони, который в последние годы слыл одним из самых решительных неприятелей папы при его собственном дворе. Выехав сюда из Авиньона, он двумя днями раньше присоединился к группе францисканцев и с ними поднялся в монастырь.

«Это странное дело, почти невероятное, – начал Беренгар. – Короче говоря, похоже, Иоанн собирается выдвинуть тезис о том, что праведные не удостоятся лицезреть божественность до самого Страшного Суда. Вот уже не первый год Иоанн занимается девятым стихом шестой главы Апокалипсиса, тем, где речь идет о снятии пятой печати, когда под жертвенником обнаруживаются души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. Те вопиют об отмщении, после чего каждому выдаются одежды белые, и всем им говорится, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их, и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число. Иоанн делает из этих слов вывод, что их не допустят к лицезрению Господа в его сущности, покуда не состоится Страшный Суд».

«Это кому же он говорил такое?» – спросил потрясенный Михаил.

«Пока что немногим, самым близким. Слухи о том просачиваются; говорят, он готовит открытое выступление. Не обязательно сразу. Может быть через несколько лет, обеспечив себе поддержку богословов».

«Ха-ха!» – гоготнул, жуя, Иероним.

«Мало того. Судя по всему, он намерен пойти еще дальше и провозгласить, что преисподняя тоже не разверзнется до Страшного суда… даже для бесов».

«Господи Иисусе, спаси и помилуй! – закричал Иероним. – Как же тогда разговаривать с грешниками, если нельзя пригрозить им адом, и немедленно, сразу как они попадут на тот свет?»

«Мы в руках сумасшедшего, – произнес Убертин. – Только я не могу понять, зачем ему самому все это…»

«Пойдет прахом все учение об индульгенциях, – причитал Иероним. – И ему же самому не удастся больше продать ни одной штуки. С какой стати будет священник, совершивший скотский грех, платить столько лир, если наказание отодвинется так надолго?»

«Не так уж надолго, – с силой проговорил Убертин. – Времена близятся!»

«Это тебе известно, брат мой возлюбленный, а простецы понятия не имеют. Ну и дела! – кричал Иероним, потерявший, похоже, всякое удовольствие от еды. – Что за подлая идея, это ему вбили в голову, наверно, святые братья проповедники!» – кричал он, бешено тряся головой.

«Ему-то зачем это все?» – повторил Михаил Цезенский.