Синдром Е - Франк Тилье (2017)

– Оно меня удивляет…

Нахед улыбнулась, открыв великолепные зубы. Шарко должен был признать, что любой мужчина жаждал бы заблудиться с нею в лабиринтах Каира и сам он в этот вечер не составляет исключения.

– Каждый квартал Каира – это спокойный городок со своими традициями, со своими законами. Мне бы хотелось, чтобы вы это понимали. – Она застенчиво, будто собиралась молиться, сложила руки. – Моя машина стоит чуть подальше. И у меня уже есть то, что вам нужно.

– Адрес Абд эль-Ааля?

– Махмуд жил один, но почти рядом с братом – на другом конце улицы Талаат-Харб. Брата зовут Атеф Абд эль-Ааль, и у него прежний адрес.

– Талаат-Харб… Мы вроде бы именно там должны были встретиться с Лебреном?

– Точно. Талаат-Харб – улица, сохранившая атмосферу Прекрасной эпохи, она вся пропитана историей и ностальгией. Ваш каирский коллега наверняка хотел, чтобы вы запомнили это место. Я еще раз виделась с месье Лебреном после работы в комиссариате – так получилось, – и мне показалось, что ваш отказ с ним встретиться его не обидел.

– Тем лучше. Еще раз спасибо.

Они разговаривали, идя вдоль коптского кладбища. Нахед рассказала об отце – журналисте из газетенки «Каир», который лишился ноги и стал инвалидом в результате столкновения коптов с мусульманами в 1981 году. Мать переводчицы, француженка, родилась во Франции и жила в Париже, пока не решила отправиться с миссией в доминиканскую общину Каира. Тогда-то родители Нахед и познакомились. Она появилась на свет в довольно скромном районе города и никогда в жизни не выезжала из Египта. Ходила в школу с углубленным изучением французского. Когда поступила в университет – собственно, мечта о нем и привела ее в такую школу, – выяснилось, что тамошние профессора полуграмотны и говорят по-французски куда хуже ее самой. В конце концов благодаря поддержке хозяина отцовской газеты, влиятельного египтянина, она поступила на работу во французское посольство; зарплата там маленькая, но место хорошее, грех жаловаться. Там работа честная (слово «честная» Нахед сильно подчеркнула), и пусть даже не удается совсем избежать бедности и невзгод, из которых никак не может выкарабкаться Египет, но у нее всего такого намного меньше, и это дает, по крайней мере, иллюзию благополучия.

Подошли к машине, настоящему «Пежо-504», припаркованному на границе коптского Каира, рядом с мечетью Амра. Нахед предложила комиссару занять место рядом с водительским, и «пежо» двинулся вдоль правого берега Нила вверх по улице Курнееш. Вечерело. На минаретах отдаленных мечетей, на многопалубных лайнерах и скромных фелюгах зажигались огоньки. Люди прогуливались по набережной целыми семьями, покупали фуль медамес – желтые бобы, сбрызнутые лимоном. Шарко ощущал величие этой реки, потребность народа поклоняться ей.

Разговор продолжался, но, когда Нахед попросила комиссара рассказать о его семье, о жене, он прижался лбом к стеклу, уставившись на тихие волны Нила, ответил только, что он никогда больше не увидит ни жены, ни дочери, разве что во сне, и замолчал. Зачем говорить? О чем тут рассказывать? О том, что с тех пор не было ночи, когда тоска по Сюзанне и Элоизе не душила бы его, не давила бы на него так, что он вообще не мог глаз сомкнуть? О том, что причиной гибели семьи стала его работа, а теперь та же работа медленно, но верно ведет его в бездну старости, где не будет места ни единому солнечному лучу? Нет-нет, ему нечего рассказывать. Не здесь, не сейчас. И не ей.