Джон - Вероника Мелан (2015)

Я открыла и безмолвно закрыла рот после этой фразы – внутри меня что-то похолодело.

Кто «одна»? Другая ученица? В прошлом? Она тоже изучала эту тему, а после хотела поделиться ей с миром, и Дрейк до сих пор хранил в голове грустную тайну? Он ее любил – эту другую «кого-то»?

Тьфу, ты! Я как была дурой, так ей и осталась – мне еще ничего не сказали, а я уже все додумала. И, как всегда, не в свою пользу – иногда, честное слово, можно устать от самого себя.

А Дрейк все молчал. Сделался вдруг хмурым, тяжелым, смотрел не на меня – в сторону. Я же изнывала от волнения и беспокойства – что прозвучит следом? – но торопить не смела. И через какое-то время он заговорил:

– Она жила в твоем мире – эта женщина. Ей потребовалось много лет и пять раз побывать в коме, чтобы записать все то, о чем ты просишь, – только там ей открывались подобные знания. Многолетний труд, семь выпущенных книг – как думаешь, многие их теперь читают?

– Семь книг? В моем мире?

Я сидела за партой, напряженная, и сжимала ручку в пальцах так, что синяя спинка прогнулась. Была женщина? Которая все записала? Значит, все это можно прочитать?

– Да, в твоем. До нее были и другие – в разные времена, в разных странах, в разные века – те же ваши китайские мудрецы, – но они писали сложно, на уровне канальной системы и прямого воздействия на энергию, – она же расписала именно эмоциональные причины болезней.

– Всех?

– Почти. Охватила практически все, за исключением мелочей. Подарила миру систему – тоже хотела помочь, поделиться.

– У нее вышло?

Я волновалась все сильнее.

– Отчасти. Ее книги читают, но не многие, а все потому что это труд, Бернарда. Труд, огромная работа над собой и ошибками, тяжелый процесс осознания, а потому немногие на это решаются. Таблетки и доктора – это ведь куда проще и понятнее, так? Всегда все можно свалить на ошибку другого или вирус. Удобно.

Для многих да.

– Она… уже умерла?

– Да. Не так давно. Несколько лет назад.

Грустно. Тоскливо. Отчего-то возникло абстрактное ощущение, что я чего-то не успела – чего-то важного.

– Как ее звали? Где она жила? Как называются ее книги? Я найду их все.

В кабинете повисла тишина. С экрана на меня смотрели серо-голубые глаза – тот же тяжелый взгляд, что и минуту назад. Еще тяжелее.

– Скажи, Ди, ты осознаешь, что не можешь помочь другим? Практически ничем и никогда? Что это – решение каждого – делать или нет? Менять свою жизнь или нет? Болеть или выздороветь?

– Осознаю.

Осознавала ли я? Как ни странно, да.

– Хорошо, – он все еще медлил, будто что-то решал внутри. – Скажу, если просишь.

Дрейк вздохнул и вновь посмотрел куда-то за пределы экрана – ему была видна недостающая часть помещения, мне – нет.

Тишина. Тишина, слишком долгая тишина – я хочу слышать слова. И они, наконец, зазвучали.

– Она жила в Эстонии. И умерла в две тысячи втором году вашего летоисчисления…

Да, действительно недавно.

Имя. Мне настолько хотелось услышать имя, что ручка в моих пальцах окончательно прогнулась и треснула – я не обратила на это внимания.

– Ее звали…

Говори. Говори. Говори.

– …Лууле Виилма.

* * *

Обложка в желто-зеленых тонах – старая, пошарканная, треснувшая вдоль надписи «Прощаю себе» – размытый лес вдалеке, одуванчик на переднем плане, а сверху текст «Душевный свет». Выпущена Екатеринбургским издательством в две тысячи первом году.

Я вновь держала его в руках – давно знакомый предмет, – а перед глазами паровозными вагонами бежали воспоминания: сидящая в кресле мама, а на ее коленях зеленая книжка в мягком переплете – первая страница наполовину оборвана – результат неудачного ношения в сумочке, – когда-то сверху запихнули конверт, которым помяли, а после оборвали лист, – на корешке имя автора – Лууле Виилмы.

Та самая книга. Первая из серии.