Картина маслом - Андрей Ильин (2018)

— Можно полюбопытствовать, какие картины утрачены безвозвратно?

— Да, конечно. У меня есть каталог. Можем посмотреть. Вот эта… И эта… Эта… И эта, к сожалению, тоже. И эта, что совсем печально…

Что за чертовщина? Но эта картина тоже мелькнула там, в микроавтобусе, когда он выпотрошил несколько носилок. Вот эту он точно видел! А она числится среди утраченных. Он ничего не путает?

— Вы уверены, что эти картины сгорели?

— Увы, да. Их принесли в зал, где случился пожар.

Значит, сгорели… Но… оказались в носилках! Как такое может быть?

— Простите, но вот эта картина. Я знаю, я доподлинно знаю, что она уцелела.

— Эта? Может быть. Сейчас идет полная инвентаризация, и трудно сказать…

— Но ее же заложники видели в окне. Ничего не понимаю. Может, вы сможете объяснить, как картина, одна и та же, сгорела и… была спасена?

Задумался… Смотрит… А не блефануть ли с ним? Как в покере. Доказательств нет, есть только сомнения. А он… мутный какой-то.

— Давайте еще раз посмотрим. Вот эта картина. Она числится среди погибших. И среди спасенных.

— Откуда вы это знаете?

— Из надежных источников. Сейчас идет следствие. Кто-то подкинул часть картин в музей-усадьбу…

— Когда? Не может быть. Я ничего не слышал об этом.

— Конечно. Работники музея дали подписку о неразглашении в интересах следствия. Но я смог увидеть часть картин. Например, вот эту. Но про нее же мне рассказали заложники, которые видели, как ее впихивали в окно. Как такое может быть?

— Как? — растерянно повторил зам.

Может, дать ему подсказочку, чтобы он уцепился за нее? И потянуть…

— А что если предположить, что… сгорели копии? Потому что работники Эрмитажа пытались спасти подлинники. Может такое быть? Потому что других объяснений просто нет. Что вы на это скажете?

Сидит, соображает.

— Да, вы правы. Частью сгорели копии. Мы не всегда экспонируем в залах подлинники, потому что… сами понимаете. Не хочется рисковать шедеврами. Всегда находятся какие-нибудь психопаты, которые плещут в полотна кислотой или пытаются что-то в них подправить.

— То есть… вы подсунули террористам копии.

— Не все. Но сколько-то подсунул. Вы знаете, после всех этих ужасных событий, которые мне пришлось пережить… Извините. — Достал таблетки. Отсчитал их дрожащей рукой, сунул в рот. Но как-то уж слишком картинно.

— Можно самый последний вопрос?

— Ну, хорошо. Если последний.

— Вы ведь ходили с Османом, с главарем террористов. Почему он выбрал вас? Ведь там были другие работники Эрмитажа — в том числе реставраторы и искусствоведы, которые тоже в курсе… Но он пошел с вами. Именно с вами.

— Не знаю. Не могу сказать.

А если еще туману подпустить.

— И еще с вами был Магомед. Тот, который впоследствии застрелил Османа. Он спасся. И теперь под следствием. Так вот он показал, что вы общались с Османом довольно по-приятельски.

— А как я должен был с ним общаться? За глотку его брать, душить? Вряд ли бы у меня это получилось. Чего вы добиваетесь?

— Я не добиваюсь, я рассуждаю. А если предположить, если сделать такой допуск, что сгорели одни только копии. Только — они. А подлинники… Подлинники были частью спасены, а частью, как вы говорите, — утрачены… Но тут могут быть варианты. Скажем так — злоупотреблений. Ведь если свидетели, все, подтвердят, что картины сгорели, дотла, до пепла, тогда они— исчезнут. Второй раз. И окончательно. Потому что никакая экспертиза… Так как нечего предъявлять экспертам. И, как говорится, концы в воду. С некоторым нажимом на последнее слово.

Взвизгнула собачка, хозяин, не сдержавшись, вцепился в шерстку на загривке.

— Что с вами?

— Не знаю. Плохо стало. Не могли бы вы уйти?

А вот нет, вот теперь журналист не уйдет. К собеседнику появилась масса вопросов.

— Скажите, вы знали?

— Что я должен был знать? Что?