Питомник - Полина Дашкова (2000)

Ксюша просила их уйти и по возможности не шуметь. Они извинились издевательски вежливо и ушли. Внизу еще громче взревела психоделическая музыка. Маша устала плакать, заснула у груди, Ксюша сидела, не шевелясь, чувствуя, как вздрагивает во сне ребенок, и не знала, что делать. Дверь в комнату не запиралась. Ну не вызывать же милицию! Ей уже приходило это в голову. Сотовый телефон Олега валялся внизу, в столовой, и можно было потихоньку утащить его, позвонить «02». Однако это ведь полный бред, скандал на весь поселок. К ее мужу приехали гости, они всего лишь развлекаются.

Через полчаса красотки вернулись вместе с Олегом, который уже ничего не соображал. У Ксюши на глазах они обнимали его тонкими и гибкими, как водоросли, руками, томно закатывали глаза, бормотали непристойности и опять предлагали Ксюше уколоться. Олег громко, истерически смеялся, орал: «Ой, девки, щекотно!»

Машенька проснулась, заплакала, он выхватил ее у Ксюши и принялся трясти, комично изображая заботливого отца и повторяя гнусавым голосом: «Баю-бай, слушайся папочку!» Одна из девок подползла к Ксюше на четвереньках и захныкала: «Уа, уа, мамочка, дай молочка!», при этом хватала ее за ноги и не давала подойти к Олегу, отнять ребенка. Вторая прыгнула на старинный шахматный столик, скинув с него стопку чистых детских вещей, и стала медленно, плавно извиваться и расстегивать пуговицы блузки.

Ксюша могла поклясться, девки не кололись и ничего, кроме воды и сока, не пили. Она видела их глаза, наглые, ледяные, совершенно трезвые. Они развлекались, оттягивались. Кричать «Прекратите! Уйдите отсюда!» было бесполезно. Ее никто не слышал. Первая продолжала ползать на четвереньках, скаля зубастый рот, вторая уже скинула блузку и вертела бедрами, избавляясь от узенькой мини-юбки. Олегу наскучила роль комедийного папочки, он небрежно кинул ребенка на диван. У Маши от крика посинели губы, Ксюша закутала ее в вязаную шаль, прижала к себе и принялась укачивать, шепотом, на ушко, петь колыбельную.

Наконец они выкатились из комнаты, прихватив с собой осовевшего вялого Олега. Ксюша решила не появиться, пока они совсем не уедут, придвинула кресло-качалку к Машиной кроватке. За окном был ясный теплый рассвет, щебетали птицы Страшно хотелось спать. Сквозь сон она услышала урчание мотора, какой-то новый мужской голос, хлопанье дверей, сухой неприятный шорох гравия на дорожке под окном, русалочий смех, опять урчание мотора. Наконец стало совсем тихо, остался только радостный птичий щебет. Ксюша додумала, что надо встать, спуститься вниз, умыться, зубы почистить, потом раздеться и лечь в постель. Но не было сил открыть глаза. Сон сковал ее намертво, как застывшая смола. Она чувствовала себя пчелой, впаянной в кусок янтаря. Вокруг нее зашевелилось нечто жуткое, не живое, но и не совсем мертвое.

Гигантская пластмассовая кукла с желтыми волосами раскрывала рот, хлопала глазами, громко, отчетливо повторяла: «Оттянись, уколись». Фотограф Киса, отлитый из упругого голубого желе, похожий на гигантскую мармеладину, колыхался в беззвучном смехе. Еще одна кукла, золотисто-розовая, с черными грубыми прорезями суставных перемычек, сгибала и разгибала твердые тонкие конечности, кланялась, приседала, словно кто-то дергал невидимые нити. Но всех заслонил огромный, бесформенный Олег, грубо сшитый из белой фланели черными нитками, с пуговичными глазами. Руки, рыхло набитые ватой, хлопали, как куриные крылья, тянулись к Ксюше. Она почувствовала странное покалывание, как будто в тряпочной руке, которая прикасалась к ней, забыли швейную булавку. Ну да, конечно, булавка. Что же еще может так царапать кожу?

Тряпочный вялый Олег шевелил намалеванным ярко-красным ртом, бормоча что-то, и Ксюша расслышала:

– Ну, где там вена у тебя, мать твою?