Оживший покойник - Анатолий Леонов (2019)

– Было, государь! – утвердительно мотнул головой Феона и жестко добавил, медленно проговаривая каждое слово, чтобы каждый подле государя мог его услышать. – Ты знаешь, я попусту языком молоть не умею! Слово у меня и дело на боярина Бориса Салтыкова, на том крепко стоять буду, до смерти!

Заявление Образцова, которого за давностью лет многие из присутствующих бояр уже и подзабыть успели, вызвало гулкий ропот и недоуменные возгласы. Да и форма «челобитной», которой воспользовался бывший главный судья и руководитель Земского приказа, никак не согласовывалась с давно установленным правилом подобных обращений. Впрочем, нарушение правил было при дворе таким же правилом, как и сами правила, и отец Феона это прекрасно знал. Между тем царь Михаил, переводя недоуменный взгляд с Феоны на Салтыкова, воскликнул, откидываясь на спинку кресла:

– Так! По какому делу слово твое, Григорий Федорович? Не томи, в чем обвиняешь ты боярина?

– В том, государь, – решительно и жестко произнес Феона, – что боярин, войдя в преступный сговор с иноземным лазутчиком и предателем Маржаретом, коего держал подле себя под именем Никитки Рындина, решил извести твоего спальника, стольника Глеба Морозова. Чему, государь, я стал невольным свидетелем!

– Серьезное обвинение! – холодно произнес Михаил, глядя на Салтыкова. – Чем ответишь, Борис Михайлович?

Борис Салтыков, злобно сверкая глазами, буквально взвыл, рыча и плюясь словами в сторону отца Феоны:

– Государь, все это подлый поклеп врагов твоих. Беглый инок Феона злоумышлял на тебя в пользу малолетнего Тимофея, внука царя Василия, о чем я и собирался доложить тебе по завершении следствия.

– Это правда? – хмуро спросил царь, прикусив нижнюю губу. Вопросы, связанные с многочисленными самозванцами, а также настоящими и придуманными заговорами возможных претендентов на Московский стол, всегда были для Михаила Романова самыми болезненными.

– У меня есть признания его подручных, государь, – охотно закивал головой Салтыков, суетливо потирая влажные от первого испуга ладони. – И хочу напомнить, – добавил он, подозрительно щурясь, – что оный чернец у царя Василия Земским приказом руководил, а при твоем правлении в монастырь подался.

Царь пристально посмотрел на Феону.

– Григорий Федорович, чем ответишь?

Отец Феона бросил презрительный взгляд на покрытого мелкой испариной боярина и, с достоинством поклонившись царю, спокойно ответил:

– Ты знаешь, государь, всю свою жизнь я верой и правдой служил Державе нашей и немало пакостников на чистую воду вывел. Думал я, что честное мое имя моему слову порукой будет, да коли мало его, хочу, чтобы привели для дознания Авдотью Морозову. Дай о том свое распоряжение.

Михаил внимательно выслушал монаха и, согласно кивнув головой, опять перевел взгляд на Салтыкова.

– А и правда, боярин, где жинка Морозова? С твоего возвращения я ее не видел.

Предложение пригласить Авдотью вызвало на лице Салтыкова гримасу скорбной боли и вселенского сочувствия. Он тяжело вздохнул и, вытирая выступившие вдруг в уголках глаз хрустально чистые слезы сострадания, произнес голосом, полным трагической безысходности:

– Сожалею, государь, но сделать то, что просит монах, не имею никакой возможности. От переживаний, неумеренных слез и худой немощи слегла наша горлица. Осталась она под присмотром мамок и иноземного лекаря в моем имении под Галичем, ибо дальнейший путь ставил под угрозу не только здоровье, но и саму жизнь несчастной вдовы.

При последних словах, произнесенных боярином, отец Феона нашел глазами в толпе долговязую фигуру Маврикия и дал ему условный знак, схватив себя правой рукой за мочку левого уха. Смышленый послушник кивнул своей вихрастой головой и мгновенно растворился в толпе.

– Хорошо, – произнес Феона, ехидно глядя на боярина. – А увидеть тело Глеба Морозова у меня есть возможность?