Первородный грех - Филлис Джеймс (2005)

В субботу, 16 октября, в девять часов утра Жан-Филипп Этьенн, как всегда, совершал утреннюю прогулку. Время прогулки и ее маршрут никогда не менялись, какой бы ни был сезон, какая бы ни стояла погода. Он обычно шел мимо невысокого скалистого гребня, отделявшего болота от пахотной земли, — по слухам, на этом гребне когда-то стоял римский форт Отона, — мимо англо-кельтского храма Святого Петра-вне-стен, затем огибал мыс и выходил к пойме реки Блэкуотер. Редко кто попадался ему по пути, разве что летом, когда какой-нибудь прихожанин или любитель птиц мог рано выйти из дома, но если такое случалось, он вежливо здоровался, желая встречному доброго утра: на этом общение заканчивалось. Все местные знали, что он приехал в Отона-Хаус, чтобы жить в одиночестве, и не испытывали желания это одиночество нарушать. Он не отвечал на телефонные звонки, не принимал посетителей. Но в это утро, в половине одиннадцатого, к нему должен был явиться такой посетитель, которому нельзя отказать в приеме.

Сейчас, в нарастающем свете утра, Жан-Филипп Этьенн смотрел вдаль, через спокойные проливы поймы, на огни острова Мерси, и думал об этом неизвестном ему человеке — коммандере Дэлглише. Сообщение, которое Клаудиа передала от его имени в полицию, было недвусмысленным: он не может сообщить никаких сведений о смерти сына, не может высказать никаких предположений, не может дать правдоподобных объяснений этой загадке и не может никого заподозрить. С его точки зрения, Жерар умер в результате несчастного случая, какими бы странными или подозрительными ни казались обстоятельства его смерти. Смерть от несчастного случая представляется гораздо более правдоподобной, чем любое другое объяснение, и, разумеется, гораздо более правдоподобной, чем убийство. Убийство! Тяжелые звуки, составлявшие это слово, неприятно отдавались в мозгу, не вызывая никаких чувств, кроме отвращения и недоверия.

И вот теперь, стоя совершенно неподвижно, словно окаменев, на узкой полосе галечного пляжа, где крохотные волны, иссякая, оставляли тонкую пленку грязной пены, он смотрел, как с приходом ясного дня один за другим гаснут вдали, за водной гладью, фонари, и думал о сыне, не очень охотно отдавая ему дань памяти. Большая часть воспоминаний причиняла беспокойство, но поскольку они осаждали его ум и их нельзя было отринуть, лучше всего было их допустить к себе, найти в них смысл и систематизировать. Жерар рос до подросткового возраста со всеопределяющей уверенностью, что он — сын героя. Для мальчика — для любого мальчика — это очень важно, особенно для такого гордого, как он. Он мог негодовать на отца, мог чувствовать, что его недостаточно любят, недостаточно ценят, мог считать, что им пренебрегают, но он мог обойтись и без отцовской любви, раз у него была эта гордость, раз он мог гордиться своим именем и тем, что за этим именем стояло. Жерару всегда было важно знать, что человек, чьи гены он несет в себе, прошел такую проверку, какой мало кто на свете подвергался, и прошел ее с честью. Проходили десятки лет, воспоминания угасали, но о человеке по-прежнему судили по тому, что он делал в бурные годы войны. Репутация Жана-Филиппа была безупречна, непоколебима. Репутации многих других героев Сопротивления были подмочены разоблачениями более поздних лет, но это не касалось Этьенна. Медали, которые теперь он никогда не надевал, были заработаны честно.