Знаю, ты хочешь - Елена Сокол (2019)

Макс замечает это и заставляет меня лечь ниже. Теперь моя щека лежит на подушке, и я глухо вскрикиваю. Мне кажется, что дольше у меня не получится выдержать. Но этот выматывающий ритм длится бесконечно: Макс превращается в машину, добиваясь от меня хоть какой-то реакции на его действия. Ему нужно, чтобы я кончила. Ему это жизненно необходимо. А я не в состоянии подыгрывать, я просто хочу, чтобы он отстал.

– Ты устала? – Наконец, спрашивает муж, наклоняясь к моему безвольному телу.

Я молчу.

– Ладно, иди сюда. – Он ложится рядом и прижимает меня к себе.

Окутывает руками и ногами, точно паук. Я смотрю в стену и чувствую, как его все еще напряженный член прижимается к моей попке.

Стискиваю зубы, чтобы не разреветься.

Макс нежно целует мою шею, плечи, ласково гладит меня ладонями.

– Я так люблю тебя, – говорит он.

А я стараюсь дышать медленно – вдруг поверит, что сплю? И закрываю глаза.

20

Иногда мне кажется, что я и не жила до Макса.

С ним в мою жизнь пришли спокойствие, равновесие и уверенность в завтрашнем дне. Никто и никогда обо мне не заботился, поэтому вновь обретенное чувство нужности кому-то полностью пленило меня. Возможно, это даже важнее любви – быть нужным кому-то. А, может, я просто не знала, что такое любовь…

Я была первым ребенком своей непутевой, истеричной, пьющей мамаши. Днем она преподавала математику в школе, а вечером срывала всю свою злость за бедность и неустроенность на единственной дочери. Я была для нее лишь горькой ошибкой, плодом очередной интрижки с одним из местных выпивал.

Дело в том, что моя мать вплоть до тридцати пяти лет крутила носом: этого не хочу, с тем не буду. Ни один из мужчин не подходил под придуманные ей идеалы. Не слишком красивы, не достаточно богаты, не образованны. Пока она копалась, годы шли, а выбор всё сильнее сужался – вскоре женихов для тридцатипятилетней учительницы не осталось.

Тогда она запила. Очевидно, мой папаша был одним из тех, кто забежал к ней в один из вечеров на огонек, чтобы распить бутылочку-другую дешевого горячительного. Так предполагала бабушка – единственный человек, которому было хоть чуть-чуть не наплевать на меня. Именно она и оплачивала аренду инструмента, пока я училась в музыкальной школе.

А мать продолжала пить. Исправно играя роль приличного и ответственного педагога в школе, дома она превращалась в исчадие ада. Я отлично заучила ее уроки: запомнила, каковы на вкус ее тычки и пощечины, и каковы на слух ее обидные словечки, что били похлеще резких оплеух. Маленькая Ханна хорошо усвоила, что только она во всем виновата: и в том, что ее жизнь не удалась, и в том, что все делает не так.

Когда мне было восемь, я поняла, что не запоминаю лиц ее ухажеров. Какая разница, если сегодня один, а завтра другой? Одни из них угощали меня пряником и жалели, другие шпыняли, материли или пытались погладить по коленке – в такие моменты я убегала во двор или просилась ненадолго к соседям.

А когда мне исполнилось десять, мамаша остепенилась.

Смешно, конечно, но именно так она и сказала, когда поселила у нас своего нового хахаля – дядю Роберта. Когда-то этот человек с огромным пивным пузом и блестящей лысиной исколесил всю страну дальнобоем, а теперь он с удовольствием устроился на шее моей матери: спал целыми днями, бухал и бил нас обеих.

Я уже привыкла не попадаться маме на глаза, но дяде Роберту многого и не было нужно, его гнев вызывало одно лишь мое существование. До сих пор помню разрывающую боль от касания моей кожи его солдатского ремня с увесистой пряжкой.