И теперь он понимал, что неуместный палец был не единственной странностью руки. В самой мясистой части ладони находился полусформированный нос: перегородка, кончик, одна ноздря, из которой торчали несколько волосков, и небольшая часть переносицы. Недоделанный нос был настолько детализированным, что Брюс почти рассчитывал увидеть, как волоски затрепещут от выдоха.

Он был слишком стар для этого. Ему уже исполнилось семьдесят два. Его жена Рената умерла полтора года назад, и с тех пор он стал неизмеримо старше, стал древним, утомленным. Жизнь без нее лишала сил, как жизнь без пищи: то был лишь иной вид голодания. Найдя эту жуткую руку, он захотел вернуться домой, забраться в кровать, лечь на бок так, чтобы видеть стоящую на прикроватном столике фотографию Ренни, заснуть и предоставить возможность миру катиться до самого Ада, раз уж он туда катится.

Лишь одно не позволяло ему поддаться подобному курсу действий – или бездействий: Тревис Ахерн. Он считал, что увидел в этом мальчике кого-то, похожего на юного Брюса Уокера, каким сам был давным-давно. Он хотел, чтобы Тревис выжил, нашел собственную Ренату, определился со своим призванием в жизни и узнал, какое удовольствие приносит следование этому предназначению. Они с Ренни так и не смогли завести детей, но теперь, по иронии судьбы, он отвечал за мальчика.

Брюс так долго медлил над четырехпальцевой мутацией, что Тревис и Салли тоже ее заметили и встали рядом, рассматривая. Никто не говорил ни слова по поводу этой руки, но не потому, что шепот мог встревожить обитателей коконов, а потому, что не было слов, адекватных данному моменту.

В конце кухни, самом дальнем от точки их входа, находилась дверь, которую Тревис, часто бывавший здесь с мамой, обозначил как дверь в большую кладовую. Высокий и тяжелый стальной шкаф, раньше стоявший у стены напротив двери в кладовку, в процессе происходившей здесь борьбы оказался опрокинут и теперь служил большим железным упором, не позволяющим двери открыться.

– Мы должны посмотреть, – пробормотал Тревис. – Мы должны.

Брюс и Салли, отложив дробовики, вместе отодвинули шкаф к стене, где ему и положено было стоять. Его запертые дверцы не открылись, но Брюс слышал, как грохочет внутри разбитое содержимое.

Когда Тревис потянулся к нажимной ручке, Салли тихо попросил мальчика подождать, пока он не возьмет дробовик обеими руками.

Брюс держал оба фонарика, а Тревис в этот момент, заняв позицию в стороне от линии огня Салли, открыл дверь и толкнул ее. Два луча заиграли на полках дальней стены в глубокой кладовке, затем опустились вниз, к женщине, сидевшей на полу.

– Мама? – сказал Тревис.

Она смотрела на него, пребывая в шоке или полуобморочном состоянии, ее глаза были светлыми от страха.

Брюс не знал, что за серебристая бусина блестит на ее виске, словно жидкая капля ртути, но подумал, что чем-то хорошим она быть не может.

41

В снегу на практически плоской крыше KBOW Сэмми Чакрабарти занял позицию ближе к фасаду здания, за трехфутовым парапетом. Между четырехфутовыми отрезками стены, опоясывающей всю крышу, были двухфутовые проемы, из которых защитник мог, находясь в относительной безопасности, стрелять в атакующих. Сэмми сидел правым боком к парапету, выгнув шею так, чтобы через один из проемов смотреть на восток, в сторону въезда на парковку, где плохие парни должны были выворачивать с улицы – если бы они приехали.

Сэмми немного утешался этим «если», хотя и знал, что не струсит в случае их появления.

Иногда холодные ночи в Рейнбоу-Фоллс не так уж плохи, мороз бодрил, и воздух в городе становился чистым, свежим, но у холода была и мрачная сторона: он означал, что в ночное время покажет острые зубы и нанесет особо ядовитые укусы, от которых у кое-кого онемеет нос. Сэмми сидел на пластиковом мусорном мешке, чтобы не промочить зад. И, в общем-то, ему было тепло, одежда соответствовала погоде.