Лирика. Т2 - Стихотворения 1815-1873 - Тютчев Федор Иванович (1966)

Без него, как в черной книге,

Страшно в мире душном…

Подмигнув, на полуслове

Запнулась зарница.

Старший брат нахмурил брови.

Жалится сестрица.

Ветер бархатный, крыластый

Дует в дудку тоже, —

Чтобы мальчик был лобастый,

На двоих похожий.

Спросит гром своих знакомых:

– Вы, грома?, видали,

Чтобы липу до черемух

Замуж выдавали?

Да из свежих одиночеств

Леса – крики пташьи:

Свахи-птицы свищут почесть

Льстивую Наташе.

И к губам такие липнут

Клятвы, что, по чести,

В конском топоте погибнуть

Мчатся очи вместе.

Все ее торопят часто:

– Ясная Наташа,

Выходи, за наше счастье,

За здоровье наше!

* * *

На меня нацелилась груша да черемуха —

Силою рассыпчатой бьет в меня без промаха.

Кисти вместе с звездами, звезды вместе

с кистями, —

Что за двоевластье там? В чьем соцветьи

истина?

С цвету ли, с размаха ли – бьет

воздушно-целыми

В воздух, убиваемый кистенями белыми.

И двойного запаха сладость неуживчива:

Борется и тянется – смешана, обрывчива.

* * *

I

К пустой земле невольно припадая,

Неравномерной сладкою походкой

Она идет – чуть-чуть опережая

Подругу быструю и юношу-погодка.

Ее влечет стесненная свобода

Одушевляющего недостатка,

И, может статься, ясная догадка

В ее походке хочет задержаться —

О том, что эта вешняя погода

Для нас – праматерь гробового свода,

И это будет вечно начинаться.

II

Есть женщины, сырой земле родные,

И каждый шаг их – гулкое рыданье,

Сопровождать воскресших и впервые

Приветствовать умерших – их призванье.

И ласки требовать у них преступно,

И расставаться с ними непосильно.

Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,

А послезавтра – только очертанье…

Что было – поступь – станет недоступно…

Цветы бессмертны. Небо целокупно.

И всё, что будет, – только обещанье.

Проза

Шум времени

Музыка в Павловске

Я помню хорошо глухие годы России – девяностые годы, их медленное оползанье, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм – тихую заводь: последнее убежище умирающего века. За утренним чаем разговоры о Дрейфусе, имена полковников Эстергази и Пикара, туманные споры о какой-то «Крейцеровой сонате» и смену дирижеров за высоким пультом стеклянного Павловского вокзала, казавшуюся мне сменой династий. Неподвижные газетчики на углах, без выкриков, без движений, неуклюже приросшие к тротуарам, узкие пролетки с маленькой откидной скамеечкой для третьего, и, одно к одному, – девяностые годы слагаются в моем представлении из картин разорванных, но внутренне связанных тихим убожеством и болезненной, обреченной провинциальностью умирающей жизни.

Широкие буфы дамских рукавов, пышно взбитые плечи и обтянутые локти, перетянутые осиные талии, усы, эспаньолки, холеные бороды: мужские лица и прически, какие сейчас можно встретить разве только в портретной галерее какого-нибудь захудалого парикмахера, изображающей капули и «а-ля кок».

В двух словах – в чем девяностые годы. Буфы дамских рукавов и музыка в Павловске; шары дамских буфов и все прочее вращаются вокруг стеклянного Павловского вокзала, и дирижер Галкин в центре мира.