Западня - Мелани Раабе (2015)

– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?

Молчание.

– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?

Ничего. Только хмурится. Словно впервые слышит эту дату и впервые пытается вспомнить.

– Не знаю, – наконец тихо говорит он.

Заговорил. Это хорошо.

– Почему вы мне лжете, господин Ленцен?

Если бы дело было в кино, мне следовало бы направить пистолет ему прямо в лоб, чтобы подкрепить свои слова.

– Где вы были двенадцать лет назад?

Молчит.

– Отвечайте, черт вас возьми!

– В Мюнхене, – говорит Ленцен.

– Вы знаете Анну Михаэлис?

– Нет.

– Почему вы лжете, господин Ленцен? Это же бессмысленно.

– Я не лгу.

– За что вы убили Анну Михаэлис?

– Я никого не убивал.

– Сколько женщин вы еще убили?

– Я никого не убивал.

– Кто вы?

– Что?

– Кто вы? Насильник? Грабитель? Вы знали Анну? – Анну? – повторяет Ленцен, и у меня мурашки бегут по коже. – Нет.

Когда он произносит это имя, Анна, – которое читается с конца так же, как и с начала, чем так гордилась сестра, – со мной что-то происходит. Я дрожу. Я вижу Анну, боявшуюся крови и лежащую в кровавой луже. И понимаю, что так просто Ленцен отсюда не уйдет. Виктор Ленцен или во всем сознается, или умрет.

Ленцен молчит.

– Вы знаете Анну Михаэлис?

– Нет. Я не знаю никакой Анны Михаэлис.

– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?

Снова молчание.

– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?

– Я… – запинается он. – Не помню.

Это бесит меня. Он прекрасно знает, где был двадцать третьего августа две тысячи второго года. Он прекрасно знает, к чему я веду. Я уже выложила все карты на стол. На что он надеется?

– Что это значит? – спрашиваю я, не в силах скрыть своего раздражения.

– Фрау Конраде, прошу вас, выслушайте меня. Прошу вас, сделайте такую милость.

Он меня достал. Ломая его, я сама себя измотала. Не могу выносить этого взгляда, этого голоса, этой лжи. Я уже не верю в то, что он сознается.

– Ну, хорошо, – говорю я.

– Я не знал, что вы потеряли сестру, – говорит он, и от этого наглого лицемерия у меня даже задрожала рука, сжимающая пистолет.

Он говорит это с безнадежной скорбью, так, словно это несчастный случай, в котором никто не виноват. Мне хочется снова стукнуть его по башке, только посильнее и не один раз.

Он читает это желание в моих глазах и, защищаясь, непроизвольно закрывается руками. Какой жалкий, какой покорный, словно побитый ребенок, как он пытается разжалобить меня. Какая низость.

– Я не знал об этом, – повторяет Ленцен, – и очень вам сочувствую.

Мне хочется его пристрелить. Заодно узнаю, что при этом чувствуешь.

– Вы действительно считаете, что это сделал я?

– Я знаю, что это сделали вы, – уточняю я. – Да.

Ленцен на мгновение умолкает.

– Почему? – наконец спрашивает он.

Я недоуменно хмурюсь.

– Откуда вы это знаете?

Что за спектакль, Виктор Ленцен? Ты это знаешь. Я это знаю. И ты знаешь, что я знаю.

– Откуда вы это знаете? – снова спрашивает он.

Во мне что-то оборвалось, мое терпение лопнуло.

– Да потому что я видела тебя! – кричу я. – Потому что я смотрела тебе в глаза, точно так же, как смотрю сейчас. Кончай врать, кончай притворяться, я вижу тебя насквозь, я вижу тебя насквозь.

Сердце колотится, задыхаюсь, как будто пробежала стометровку. Он выглядит растерянным. Снова инстинктивно закрывается руками.

Меня колотит. Но одна мысль останавливает меня: если я его пристрелю, то никогда не узнаю, почему Анна должна была умереть.

– Но это невозможно, фрау Конраде, – говорит Ленцен.

– И тем не менее это так.

– Я не знал вашу сестру.

– А тогда зачем ты ее убил?

– Я никого не убивал! Вы ошибаетесь!

– Я не ошибаюсь!