Женщина со шрамом - Филлис Джеймс (2010)

— Тогда, если формулировать это в таком общем виде, ответ должен быть — да, — сказал Дэлглиш. — Я мог бы представить себе, что способен помочь женщине, которую люблю, более милосердно уйти из жизни, если бы она вдруг оказалась, по выражению Шекспира, распята на дыбе нашего бесчувственного мира, где каждый вдох несет с собою боль. Надеюсь, мне никогда не придется делать ничего подобного. Но поскольку вы задаете мне этот вопрос, я отвечаю — да, я могу представить себе, что нарушу закон ради блага того, кого люблю. Я не так уверен насчет восстановления справедливости или, иначе говоря, исправления зла. Это предполагает, что у меня хватит мудрости решить, что на самом деле есть зло и что есть добро, хватит и смирения, чтобы поразмыслить о том, улучшит ли положение вещей совершенный мной поступок или ухудшит. А теперь я хотел бы задать вопрос вам. Простите, если он покажется вам неуместным. Не могло ли случиться так, что для вас любимым человеком была Кэндаси Уэстхолл?

Кершо, схватившись за костыль, с трудом поднялся на ноги и прошел к эркеру. Там он остановился и несколько мгновений смотрел в окно, словно за ним открывался мир, где такие вопросы никогда не задаются, а если бы задавались, то не требовали бы ответа. Дэлглиш ждал. Затем Кершо двинулся обратно, и Дэлглиш смотрел, как он, словно человек, впервые учащийся ходить, неверными шагами преодолевает расстояние до своего кресла.

— Я собираюсь рассказать вам о том, — произнес он, — о чем никогда не говорил ни единому человеку и никогда не скажу. Я это делаю потому, что уверен — вы сохраните эту тайну. И вероятно, наступает такое время, когда твоя тайна превращается в тяжкое бремя, которое тебе необходимо переложить на другие плечи, как будто сам факт, что кто-то еще знает твой секрет и участвует в его сохранении, каким-то образом делает твое бремя легче. Думаю, именно поэтому верующие ходят на исповедь. Каким необычайным ритуальным очищением такая исповедь, должно быть, становится! Тем не менее для меня этот путь закрыт, и я не предполагаю заменить неверие, длившееся всю мою жизнь, тем, что для меня стало бы всего лишь иллюзорным утешением в ее конце. Так что я расскажу об этом именно вам. Моя тайна не станет для вас бременем, не причинит вам горя, и говорить я стану не с Адамом Дэлглишем — детективом, а с Адамом Дэлглишем — поэтом.

— В настоящий момент между ними нет различия, — ответил Дэлглиш.

— В вашем сознании — возможно, — возразил Кершо. — В моем оно все-таки, видимо, существует, коммандер. Есть еще одна причина, не очень похвальная — но, вообще-то говоря, какую причину можно считать похвальной? Я могу признаться вам, какое удовольствие доставляет мне разговор с цивилизованным человеком на тему, не касающуюся состояния моего здоровья. Первое и последнее, о чем спрашивают люди из здешнего персонала и навещающие меня гости, это — как я себя чувствую. Именно так меня теперь определяют — через болезнь, через ее смертельность. Вы, несомненно, испытываете затруднения в том, чтобы оставаться вежливым, когда вас расспрашивают о ваших стихах.

— Я пытаюсь быть любезным, поскольку люди таким образом проявляют свою доброжелательность, но я терпеть этого не могу, и это мне нелегко дается.

— Что ж, тогда я не стану касаться ваших стихов, если вы не будете касаться моей печени.

Он засмеялся, тонким, коротким, словно резкий выдох, смехом, тотчас же прекратившимся. Смех прозвучал как вскрик боли. Дэлглиш ждал, ничего не говоря. Казалось, Кершо собирается с силами, располагая свое исхудавшее до костей тело поудобнее в глубоком кресле. Наконец он заговорил: