Теперь я боюсь, что поступил неправильно. Помеха устранена, в этом нет сомнений. Но осталось недоделанное. Очень много недоделанного. Например, фотографии. Не надо ли было их забрать? Не следовало ли сжечь всю квартиру? Может, следовало продолжать за ней следить?

Может, это, а может, то. А возможно, другое?..

Я ни с кем не говорил о своих сомнениях. Семья не спрашивала, я не рассказывал. Но сомнения остаются. Грызут меня. Приводят в смятение. Исполняя миссии раньше, я не испытывал смущения. Просто ни о чем не думал. А вот Иерусалим, собор…

Боюсь, не подвел ли я семью. Не сделал ли чего-нибудь такого, чего не следовало делать? Из-за чего возникнут трудности, и повинен в них буду я. Господи, не дай мне навлечь неприятностей на семью! Семья для меня все. Без семьи я ничто.

Надеюсь, все будет в порядке. Жду. Продолжаю добросовестно выполнять свои обязанности.

Вот что поразительно: ее волосы пахли миндалем. Как волосы моей матери.

Иерусалим

Когда поздно утром зазвонил мобильный телефон, Бен-Рой еще спал, распластавшись на кровати и уткнувшись в подушку лицом, похожий на большую морскую звезду.

Спать он лег в два часа ночи, а до этого большую часть времени бродил по Интернету, отыскивая все, что было связано с Ривкой Клейнберг. Нашлось многое, и все подтверждало слова Натана Тирата. Клейнберг была популярна, особенно в начале карьеры, когда получила несколько премий за свои журналистские расследования, включая одну из наград года за статью об уничтожении израильтянами оливковых рощ палестинцев и вторую – за материал о политизации проблемы водных ресурсов Западного берега.

Ее безудержно хвалили и еще больше бранили. Тират упомянул несколько групп, которым она успела досадить, а в Интернете открылось много других: феминистки, фермеры, «Моссад», «Хамас», израильская полиция, палестинская полиция, воротилы промышленности – список можно было продолжать до бесконечности. Складывалось впечатление, что у всех и каждого были причины ненавидеть Ривку Клейнберг. Когда Бен-Рой наконец рухнул в постель, его голова гудела, и он забылся тревожным, беспокойным сном. Ему приснились кошки, терзающие какого-то ребенка в опутанном паутиной храме, а потом почему-то чье-то омываемое волнами тело на берегу.

Чувствуя себя разбитым, он угрюмо зарылся лицом в подушку, а мобильник продолжал наигрывать с прикроватной тумбочки «Хава Нагилу». Бен-Рой хотел не отвечая позволить телефону переключиться на голосовую почту, но подумал, может, это Сара, может, что-то случилось. С тяжелым вздохом он протянул руку к трубке. Звонила не Сара – номер на экране был другим. Бен-Рой еще поколебался, борясь с желанием не отвечать. Но, поняв, что больше не уснет и поэтому может поговорить, кто бы его там ни домогался, перевернулся на спину и произнес в аппарат:

– Шалом.

– Детектив Бен-Рой?

– Кен.

– Говорит Мордехай Яарон.

Несколько мгновений имя звонившего ему ничего не говорило. Затем он вспомнил – редактор Ривки Клейнберг. Бен-Рой перевалился на край кровати, голова моментально прояснилась.

– Я пытался с вами связаться.

– Знаю. Простите, меня нет в городе. Только что прочитал ваши сообщения.

Голос звучал низко и хрипло. Образованный. Возраст трудно оценить. Скорее всего лет шестидесяти.

– Я в Хайфе, – добавил он. – У дочери родился ребенок. Приехали сюда на обрезание.

– Мазл тов, – поздравил его Бен-Рой. И немного помолчал, чувствуя странную потребность отделить друг от друга темы рождения и убийства. А затем рассказал, что случилось. Яарон прерывал его восклицаниями: «Элоим адирим!» и «Зихрона ле враха!»[41] – но в основном слушал молча.

– Выеду первым же поездом, – пообещал он, когда детектив закончил. – Мы собирались домой завтра, но я могу сократить визит к дочери.

Бен-Рой сказал, что торопиться нет нужды и его вполне устроит, если редактор возвратится на следующий день.