Город чудес - Роберт Джексон Беннетт (2019)

— То, что я… смогла сделать на вокзале. То, что я увидела… будущее или, возможно, будущее. Я хочу сказать… — она издает безнадежный смешок. — Ну конечно же, это неправильно! Разве такое может быть правильным?

— Нет, — говорит Сигруд. — Не может.

— И как я должна теперь жить? Как ты должен жить, когда я рядом с тобой? Я так боюсь…

— Чего?

— Стать кем-то другим, — говорит она. — Измениться. Я не хочу потерять себя. — Она моргает, и слезы скатываются по ее щекам на колени. — Если это случится, тогда… тогда я по-настоящему потеряю маму. Я потеряю то, чему она меня научила. Кем она меня вырастила.

Сигруд на миг задумывается.

— Что ты помнишь о жизни до Шары, Тати? До приюта? Хоть что-нибудь?

— Мало… — признается она. — Я многое помню о приюте, потому что мне было четыре, когда мама меня удочерила. Но до того… Я помню женщину. В снегу. Мы были в лесу. Она плакала. И говорила мне, что ей жаль. Она жалела, что должна отдать меня каким-то людям, но у нее не было выбора. Потом из леса вышел человек и взял меня за руку. И женщина подбежала с плачем, поцеловала меня в щеку. У нее были такие горячие губы. Поцелуй был таким теплым.

— Что это был за мужчина?

— Не знаю.

— Куда вы пошли?

— Не помню. Потом был приют. Но иногда она мне снится. Эта плачущая женщина, чьи слезы сияют в свете костра. Мне кажется, это моя мать. В смысле, она меня родила. И, по крайней мере, в моих воспоминаниях она выглядит человеком. Когда она мне снится, я всегда просыпаюсь с ощущением тепла на щеке. Как будто ее поцелуй все еще там. Как будто тот момент все еще длится. — Она вздыхает. — Несправедливо, что мертвые нас оставляют. Но что еще хуже, они никогда по-настоящему не уходят.

— Да, — тихо говорит Сигруд. — Да, это так.

— Что же мне делать? Что же тебе делать, зная, что я могу оказаться… кем-то другим?

Он долго, медленно вдыхает.

— Когда я был оперативником, у нас имелось три способа думать о разных вещах. Вещи известные. Вещи, о которых ты, по собственному разумению, ничего не знал. И вещи, про которые ты ничего не знал, но не осознавал этого.

— Неудивительно, что у нас по-прежнему так много международных кризисов, — говорит Тати, — если вы, ребята, придерживаетесь таких идей.

— Правило заключалось в том, — продолжает Сигруд, не обращая на нее внимания, — что тревожиться надо только о первой и второй группах. Те вещи, про которые ты ничего не знал, но не осознавал этого, надо было выкинуть из головы.

— К чему ты клонишь? — говорит она. — Это мне совсем не помогает!

— Все дело в том, чтобы принять отсутствие контроля, — говорит Сигруд. — Понять, что ты в сложной и — как это называла Винья? — текучей ситуации.

— Немного трудно принять такую… текучую ситуацию, когда я могу быть божественным ребенком!

Сигруд на миг призадумывается. Потом стягивает черную перчатку с левой руки. Поднимает руку и демонстрирует ей ладонь.

— Бр-р, — в ужасе говорит Тати. — Что это?! Это сделало то существо, с которым ты сражался?

— Нет. Я получил этот шрам очень-очень давно.

— Но кто же его оставил?..

— Непримечательные персоны, — говорит Сигруд. — Заурядные садисты, хотя инструмент, который они использовали, был чрезвычайно необычным. — Он смотрит на свою ладонь, проводит по линиям шрама большим пальцем. — Божественным инструментом. Но… с той поры, как со мной сделали это, я выживал в ситуациях, когда не должен был выжить. Урав, и наш враг, и манипуляции Мальвины… И я смог прикоснуться к тому странному черному существу на борту аэротрамвая этой рукой и не обжегся. Это… противоестественно.

— Что ты хочешь сказать? — спрашивает девушка.