Город чудес - Роберт Джексон Беннетт (2019)

— Вот еще. Я же прошлое, забыл? Прошлое — это прошлое. Неподвижное, неизменное, недостижимое. Но наш враг… он эластичен. Он может расширяться бесконечно, скажем так. Его владения представляют собой нечто примитивное, изначальное. Долгую ночь, первую ночь. Тот страх, который ощущаешь, когда остаешься один дома и все комнаты кажутся такими темными. Это и есть он. Это он просачивается в вашу хрупкую маленькую цивилизацию — та первая, опасная ночь, которую человечество провело под открытым небом. Вы думаете, что отгородились от него стенами, оставили в прошлом такую дикую угрозу, но время от времени тревожитесь, что это не так. Вот в чем суть этого страха. Он все еще там, ходит кругами вдоль ваших стен, пытается пробраться внутрь.

— Почему же он такой обширный?

— Потому что другие не в силах ему сопротивляться, — говорит Мальвина. — Он уже пожрал братьев и сестер, которые представляли новшества, смех, разговоры по душам и многое другое. Потому что в такой тьме невозможно смеяться, размышлять или беседовать. Он даже пожрал тех, кто представлял физические феномены, вроде Мозши, олицетворения Холмов, поросших зеленой травой, или Вокайена, Дитяти ледяных горных ручьев. Потому что все эти концепции и значения теряют всякий смысл по сравнению с первой ночью. Трава и ручьи никуда не деваются, конечно, — однако для людей они больше ничего не значат. Ничто не имеет значения, когда ты внутри него. Когда наступает долгая ночь. Ты понимаешь?

Сигруд хмыкает. У него всегда было плохо с абстракциями — а эти абстрактнее не придумаешь, — но идею он уловил.

— У него преимущество по сравнению со всеми вами. И он расширяется, как завоеватель.

— Да. И с каждым пожранным братом или сестрой он присоединяет чужие владения к своим, становясь все сильнее. Он… — Она задумчиво глядит в окно. — Он переосмысливает себя. Переосмысливает свои владения.

— Превращаясь в последнюю ночь, — говорит Сигруд. — Как ты уже сказала.

— Да.

— И что же он сделает, когда пожрет всех вас?

Она долго сидит в молчании.

— Боюсь, небеса упадут. Свет погаснет. И он сделается воплощением всего сущего.

— А потом?

— А потом, господин Сигруд, уже не будет никаких «потом».

* * *

Они останавливаются еще три раза, все время близко к стенам Мирграда. Мальвина водит пальцами по фонарному столбу у главных городских ворот, по задней части скамьи в парке, где когда-то стоял величественный Престол Мира, и наконец на углу она выбирается из машины, поднимает люк и касается единственной заклепки на его нижней стороне. Каждый раз мир сдвигается. Каждый раз все вокруг становится чуть-чуть другим. И вот наконец-то…

— Готово, — тихо говорит она. Смотрит на небо, и он делает то же самое. — Чувствуешь?

— Да, — отвечает Сигруд. — Кажется… что небо чуть ближе, чем должно.

— Мы приблизили ворота. Но теперь надо встретиться с привратником.

— Еще один ритуал?

— Не знаю, как ты, — говорит Мальвина, снова садясь в машину, — но я отношусь к безопасности серьезно. Поехали. Отвези нас обратно к Солдинскому мосту.

Они едут в тишине. Все кажется угнетающе близким, как будто воздух слишком густой или улицы чересчур узкие. Даже люди на тротуарах словно чувствуют это, плотнее кутаются в пальто и дрожат.

— Это стены, — тихо говорит Мальвина. — В них есть чудеса, помогающие людям забыть об их существовании, и чудеса поверх чудес, которые делают их невидимыми, нерушимыми, и все такое прочее. Чудеса, предназначенные для забывания, — вот они-то сейчас и натянулись, как тугие струны.

Сигруд останавливается и паркует машину в нескольких ярдах от Солдинского моста.

— Из-за твоего запирающего механизма.

Мальвина выходит и идет к нижней стороне моста. Но, прежде чем войти в его тень, она останавливается и смотрит вверх: на улицы, на крыши, на окна и переулки.

— Что-нибудь заметил? — спрашивает она, когда Сигруд догоняет.

— Ничего тревожного.