Алан Брэдли - Алан Брэдли (2011)

Стоило птице увидеть меня, как она бросилась к проволоке, разделявшей нас, с ужасающим треском хлопая мне в лицо крыльями. Моим первым побуждением было рвануть со всех ног, но тут я заметила умоляющий взгляд его мармеладных глаз.

Да он же голоден!

Я взяла пригоршню корма из коробки, прибитой к каркасу загона, и бросила сквозь ячейки. Петух набросился на еду, словно волк на русского путешественника; его красный, словно бумажный мак, гребешок деловито и с энтузиазмом задергался вверх-вниз.

Пока он пировал, я обратила внимание на дверцу в дальнем конце загона, открывавшуюся в каретный сарай. Размером она была не более чем с петуха, но мне подойдет.

Я бросила еще пару пригоршней корма. Загон был всего семь футов в высоту, но это слишком много, чтобы я могла подпрыгнуть и ухватиться за верхнюю перекладину. Я попыталась полезть по ячейкам, но туфли не могли зацепиться.

Не сдаваясь, я села и сняла туфли и носки.

Когда я приступлю к написанию автобиографии, надо будет не забыть записать, что мелкая проволочная сетка загона для кур может быть покорена босоногой девочкой, но только той, которая жаждет претерпеть ужасные муки во имя удовлетворения своего любопытства.

Карабкаясь, я просовывала пальцы ног в восьмиугольные отверстия сетки, проволока которой была острой, как лезвие сырного ножа. К тому моменту, как я добралась до верха, мои ноги, казалось, принадлежали Скотту из Антарктики.[22]

Когда я спрыгнула на землю внутри загона, петух бросился ко мне. Поскольку я не сообразила захватить с собой корм, чтобы умиротворить оголодавшую птицу, я оказалась в ее власти.

Когда петух подскочил к моим голым коленям, я нырнула в дверцу.

Она была очень узкой, и я могла пробраться в нее, только извиваясь, пока разъяренная птица яростно клевала мои ноги, — но через несколько секунд я оказалась внутри каретного сарая: все еще в пределах огороженного участка, но внутри.

И петух тоже, он последовал за мной и теперь наскакивал на меня, словно воплощенная мстительная ярость.

Охваченная внезапным приступом вдохновения, я присела на корточки, поймала взгляд птичьих глаз и затем с громким шипением резко выпрямилась во весь рост, покачивая головой и высовывая туда-сюда язык, будто королевская кобра.

Сработало! В скудном умишке петуха некий древний инстинкт прошептал ему без слов ужасную историю о цыпленке и змее, и он вылетел в дверцу, как покрытое перьями пушечное ядро.

Я просунула пальцы в ячейки и повернула деревянную рейку, служившую засовом, затем вышла в коридор.

Полагаю, моя голова полнилась картинами грязных стойл, иссохшей сбруи, свисающей с деревянных колышков, скребниц и скамеек, воображение рисовало давно забытый фаэтон,[23] притаившийся в каком-нибудь темном углу. Вероятно, я подумала о нашем каретном сарае в Букшоу.

Но как бы там ни было, я оказалась совершенно не готова к тому, что увидела.

Под низким балочным потолком бывшей конюшни, словно автобусы на Пикадилли-Серкус, столпились диваны, обитые зеленым и розовым шелком. Кувшины и вазы — некоторые явно веджвудские — стояли там и сям на столах, старое дерево которых сияло даже в тусклом свете. Резные шкафчики и изящно инкрустированные столики скрывались в тенях, тогда как ближайшие стойла были переполнены роял-альбертовскими кувшинами[24] и восточными ширмами.

Это же склад, и, подумала я, отнюдь не заурядный!

У стены, почти скрытой массивным буфетом, стояла георгианская каминная полка тонкой работы, перед которой, наполовину свернутый, лежал богатый, роскошный ковер. О каком-то очень похожем мне не один раз талдычила Шейла Фостер, подружка и подхалимка Фели, умудрявшаяся приплетать свой ковер в самой обыкновенной беседе: «Архиепископ Кентерберийский заезжал на этих выходных, знаешь ли. Ущипнув меня за щеку, он уронил кусочек кекса „Данди“[25] на наш старый добрый обюссон».[26]