– Говори, Лив. Теперь твоя очередь, девочка, – Лес обнял меня и поглаживал по спине.

– Я так его люблю, Лес, так его люблю. Больше не страшно называть его имя, больше нет кричащих букв в голове. Только боль. Тупая. Невыносимая. Надоедливая. Я больше не принадлежу себе, я пуста. Как он мог так со мной поступить? Ведь он писал… он обещал любить меня. Он разрушил всё, всю мою душу. И это привычно, это отвратительная грязная смесь, которая во мне не даёт двигаться. Я застыла, умерла в тот день. Я хочу к нему, хочу, чтобы он пришёл и сказал, что рядом. Что он ошибся, что он… он… любит… простил меня. Я обманула его, я предала. Но и он предал меня. Мы квиты, только Гранд… навсегда изменил меня, сломал и… люблю, – жарко говорила я, срываясь на крик, а потом на сиплый одинокий вой.

Вот так горят души в одиночестве. Вот так люди сходят с ума. Вот так я сбросила свою маску. И не стало легче, стало душно внутри. Что крик… одинокий и холодный вырвался из груди и потерялся в прохладной ночи, развеяв мою боль над городом. И он ответил мне раскатом грома и яркой молнией, а затем сильным непрерывающимся ливнем. Мой голос тонул в этой первобытной природе, пытался смыть с меня отчаяние и пустоту внутри. Но принёс лишь усталость.

Лес подхватил меня на руки и донёс до постели, опустив на прохладные простыни, шепча что-то, но я не могла разобрать. Неживая кукла. А он говорил и говорил, гладил меня, целовал в волосы и щёки. Не ощущалось ничего, кроме многострадальной души. Так я и заснула под убаюкивающие ласки Леса, в его руках, в его тепле, которым он щедро делился со мной.

***

– Оливия, ты сегодня спишь, – на мои колени упала папка с анамнезом больного, и я подняла глаза на нейрохирурга Шермана Бэйтса.

– Простите, – промямлила я.

– В четыре часа двадцать минут у меня операция. Останешься? – Доктор достал из кармана халата карамельку и закинул в рот.

– С удовольствием, – улыбнулась я.

– Тогда читай, – усмехнулся он и пошёл по коридору, оставляя меня на четвёртом этаже между палатами интенсивной терапии на холодном полу.

А мне хотелось только домой, к маме. Свернуться рядом с ней калачиком и быть маленькой, как раньше. И не было проблем, не было переживаний. Только веселье и глупости вокруг.

Я открыла папку и углубилась в чтение. На самом деле пряталась тут от самой же себя и от Лайлы, которая пыталась заговорить, за что-то извиниться, передать сообщения от Коула. Ещё мелькнуло имя Гранд, тогда уже сорвалась на бег, и вот я здесь. Не желала слушать. Нет, я была на неё не обижена. Но вот все знают это ощущение отстраненности, когда нет желания тратить свою жизненную энергию ни на что, даже на движения. Но я не могла позволить своему прошлому перечеркнуть возможное будущее здесь и свою карьеру, поэтому взяла себя в руки и завела моторчик в попе, как последний рывок перед выходными, которые нам подарили в этом городе. И они пройдут снова с Лесом: мы напьёмся как два тихих одиночества в клубе, потом отдадим честь и всё содержимое желудка белому другу, а затем будем стонать от похмелья. Но рядом с ним жить было проще и веселее.

– Готова, каракатица? – Спросил Лес, когда я вышла из нашей квартиры на высокой шпильке и в коротком белом платье.

– Что за приветствие, бабуин? – Удивилась я.

– Ты так смешно в них ходишь. Как цапля, – он указал на мои красивые серебристые туфельки.

– Сам ты цапля, я грациозная лань, – обиженно ответила я.

– Ладно, мир животных, садись. Такси не будет ждать вечно, – рассмеялся Лес и открыл мне дверь.

– А ты сегодня мальчик-гей? – Критически осмотрела его обтягивающие голубые джинсы и розовое поло, на что получила болезненный щипок в бок, а нападавший от меня оплеуху.

– Всё, бои без правил давай оставим, – примирительно сказал Лес.

– Эх, а я только встала в стойку, – протянула я и ещё раз пихнула его в плечо.