Никто не умрет - Шамиль Идиатуллин (2013)

Я лег, дождался, пока погаснет свет, стащил штаны, огляделся напоследок, поеживаясь, закрыл глаза и поехал. Съездил без приключений: полосы перед глазами мелькали, жужжание доставало, но спать не хотелось, и никаких снов не было. Выехал, поспешно оделся, подвергся очередному двойному досмотру. Озадаченный Юсуп Баширович пошептался с озадаченной теткой — я разобрал отдельные слова: «глюк», «наводка от соматики», «целесообразен повтор». Мы попрощались с теткой, и Юсуп Баширович отвел меня в палату. По пути он несколько раз собирался о чем-то спросить, но так и не собрался. Довел меня до койки, приказал отдыхать и ушел. И тут же позвали на ужин.

На ужин была тощая рыба с толстым твердым хребтом, пюре и кефир. Рыбу я сглотнул в два приема, не почувствовав вкуса и едва успев выплюнуть пригоршню костей. Кефир уполовинил с трудом. Пюре даже попробовать не смог. Оно выглядело как резной наличник или старая расписная игрушка — вполне симпатичным, но совершенно несъедобным. И молоком не пахло.

Бабка-раздатчица посмотрела на меня странно, проворчала что-то про капризных детей, огляделась и ловко хлопнула мне на тарелку еще пару рыб. Я, не отрывая глаз, принялся выступать на тему «А вдруг кому-то не хватит», она больно щелкнула меня твердым пальцем по лбу и сказала: «Alıp aşa tiz genä».[17]

Я взял да съел. Быстро, как велели. И естественно, всадил в горло кость, которую еле выбил тремя корками. От крупно разжеванных корок горло и ниже саднило, рыба была не ахти, а кефир кислющим. И все равно с ужина я ушел бодрым и почти веселым.

Это дело скоро поправили. Вечерняя порция уколов оказалась особенно больнючей — то ли совпало так, то ли тетя Таня, которая теперь была подчеркнуто молчаливой, решила воспитывать меня с противоположной стороны. Мне показалось, что уколы она ставила не обычными шприцами, а старинным трехгранным штыком. С зазубринами. И ушла молча, зато грохнув дверью. А я лежал еще какое-то время, промаргиваясь и ощущая, как горячий осьминог, влезший мне в бедро, вежливо распускает щупальца к пояснице и колену. Когда горячее онемение раскинулось совсем широко и стало невыносимым, я осторожно, кряхтя и замирая в глупых позах, встал и пошел разгуливаться.

Коридор, к счастью, был пустым, а то я в кого-нибудь впилился бы, верняк. Нога волоклась как лом, прямой и острый внизу: то скользила по полу, то цеплялась намертво. И боль то волнами ходила, то стукала по заднице, словно ребро подъездной двери. Надо было передохнуть, но это как-то западло — и я хромал дальше в сторону заката. Героический всадник в конце пафосного фильма. Старался не держаться за штаны — подумают, что обкакался, — но руку по-ковбойски нес рядом с поясницей, чтобы быстро и крепко схватиться. Типа захват боль удержит.

То ли это помогло, то ли привыкнуть успел, но к закату, полыхавшему в окне, которым кончался коридор, я вышел уже почти нормальной походочкой. Небрежно развернулся для обратного похода и споткнулся взглядом об особенно яркую полосу в багровом небе. И весь споткнулся. Лом с хрустом вывернулся и просадил поясницу. Я зашатался, тихо мыча и жмурясь, и понял, что сейчас грохнусь, причем, может быть, башкой в стекло или о батарею. Не вижу ни фига. По уму надо было присесть, чтобы высоту падения убрать, но поди сядь тут, когда вместо одной ноги лом, а вместо другой сопля. Еще по уму надо было глаза раскрыть, чтобы видеть, падаю ли я уже и куда, — с закрытыми глазами этого не ощущалось, карусель была вместо башки. Тогда все слезы увидят. Да и плевать.