Никто не умрет - Шамиль Идиатуллин (2013)

Я на пару секунд впал в ступор: как мама, почему почерк не ее, зачем она себя по имени называет, совсем, что ли, память потеряла, да еще из больницы сдернула. Даже головой помотал — и тут сообразил. Бабушка, бабулька приехала, пробормотал я фразу, которую никогда не понимал, но запомнил из-за папы — он любит это твердить так радостно, будто годовой бонус получил. Däw äti, выходит, нас на вокзале ждал-ждал, не дождался, рванул в Казань и пропал. А däw äni тоже ждала-ждала, не дождалась ни его возвращения, ни звонка, ни ответа от моих родителей — и тоже рванула. Mesken,[19] подумал я с неожиданно острой жалостью. Она ж у нас не ездок ни разу, это дед шустрый, скачет вечно по свету. А däw äni дома сидит, нас ждет. Она последний раз в Казани на нашем новоселье была. Это ж сколько лет-то прошло. И больше не собиралась, как папа ни звал. У нее сердце больное, ну и большая она слишком для разъездов. Не в высоту большая, в смысле, а в ширину. Хотя если бы я так готовить умел, я бы диаметром с кухню получился — чисто на пробовании.

Ну и что мне с этой запиской делать? Я ж бабулиного телефона не знаю, а про Тамару эту и не слышал никогда. Куда звонить-то? И надо ли звонить, беспокоить напрасно? Ой, дурак я. Надо, конечно. Она ж сколько, дней пять, что ли, ничего про нас не знает. Про всю семью. Это же с ума сойти.

Я не дурак, я дважды дурак. Трижды. У мамы с папой телефоны наверняка дома остались — я не догадался аппараты в больницу отправить. И в этих телефонах номер däw äni есть по-любому. Надо было сразу позвонить, успокоить. Ладно, сейчас наверстаем.

Я ворвался в квартиру, сбросил кроссовки и застыл в глупой, наверное, позе: в руке сумка, в другой записка с ключами, башка набок, уши в стороны. Чтото было не так. Не в смысле плохо, а в смысле не так, как оставалось, когда я дверь закрывал.

Не что-то. Конкретные вещи изменились — просто пришлось убеждать себя, что это не показатушки.

У нас в прихожей стоит обувная этажерочка, на ней вечно пять-семь пар обуви. Не потому, что кто-то из нас ботинки на руки надевает, само так получается. Теперь этажерка была укомплектована среднестатистически — минус Дилькины сапожки, плюс дедовы — в больницу-то дед, как и родители, необутым уехал. Только обувь исторически на этажерку носками вперед ставится. И давеча все ботинки так стояли. Я пока на выходе сумку застегивал, ключи выронил, и они в папин башмак упали, вот я и запомнил. А теперь ключ скользнул бы и на пол дзенькнул. Ведь башмак стоял носком ко мне. И второй тоже. И вся обувь на всех полках так стояла, носами наружу.

Других изменений в квартире вроде не было — если не считать вмятин и складок на моем покрывале. Мелких таких. Кто-то полегче меня присел, подпрыгнул пару раз и съехал поспешно.

— Кто лежал на моей кровати и помял ее всю? — спросил я ровным, кажется, голосом.

Никто не ответил.

Может, däw äni резвилась от нечего делать, подумал я нерешительно — у нее же вечно с родителями несогласие по широкому кругу вопросов. Не может. Она сильно тяжелее меня, да и ключа у däw äni нет — иначе с чего бы записка снаружи торчала.

Тогда Гуля-апа приходила — меня, допустим, подкормить и поорать заодно, чтобы не сильно скучал. А чтобы самой не заскучать, убивала время перестановками с приседаниями. Бред. Но лучше такой бред, чем другое объяснение. Какое? Простое: ботинки переставил тот, кто остался в квартире. А кто остался? «А» упало, «Б» пропало. Да тот, кто нас с Дилькой в ванне за волосы хватал.

Бичура, что ли? Или ее местная сестренка.

Фу, бред. Я к сказкам и всякому фольклору теперь относился не так снисходительно, как неделю назад, — но, елки, здесь же город. Огромный и тесный. Тут сказок не бывает, тут быль-то еле помещается.

В этом месте мне почудилось какое-то противоречие, но шариться в нем я не стал. Попозже как-нибудь. Пока телефоны поищем.