— Что ты там не можешь вытолкнуть? — рассеянно спросил он, запирая дверь.

— Не я, а кошка, которая живет в сарае, под навесом. Ты ведь знал, что она скоро окотится?

— Я не знал, что под навесом живет кошка, и мне на это плевать.

— Ну так теперь знаешь. И не станешь говорить, что тебе плевать на это, hombre.[1] У нее их только трое. Один умер, а два других застряли, я нащупал головы. Я буду массировать ей живот и нажимать, а ты тащи их наружу. Только смотри не стискивай их слишком грубо. Котенок такой хрупкий, он может треснуть у тебя между пальцами, как сухарик.

Мрачный, настырный, Лусио чесал свою давно отрезанную руку, размахивая пальцами в пустоте. Он часто говорил Адамбергу, что в руку, которую он потерял в девять лет, его когда-то укусил паук и он недочесал этот укус. И теперь, шестьдесят девять лет спустя, укус продолжает зудеть, потому что он не успел дочесать его как следует, заняться им всерьез, завершить это дело раз и навсегда. Так с точки зрения неврологии объясняла загадочное явление мать Лусио, а он превратил ее объяснение в жизненную философию, которую применял к любой ситуации и к любому человеческому стремлению. Надо либо заканчивать начатое дело, либо не начинать вовсе. Надо испить чашу до дна, и так во всем, не исключая и любви. Когда какое-то событие занимало Лусио целиком, он чесал свой давний укус.

— Лусио, — отчетливо проговорил Адамберг, идя по саду, — мой поезд отходит через час пятнадцать, мой помощник изнывает от беспокойства на Северном вокзале, и я не собираюсь помогать при родах твоей кошке, пока в Лондоне меня дожидается сотня высокопоставленных легавых. Справляйся сам, как сможешь, а в воскресенье доложишь мне.

— И как же я, по-твоему, с этим справлюсь? — выкрикнул старик, подняв обрубок руки.

Он схватил Адамберга за локоть своей могучей лапой, выпятил торчащий подбородок, по мнению Данглара, достойный кисти Веласкеса. Старик уже плохо видел, он не мог аккуратно бриться. Жесткие белые волоски торчали у него на коже там и сям и поблескивали в лучах солнца, словно серебряные булавки. Иногда Лусио хватал один из таких волосков и, вцепившись в него ногтями, начинал вытаскивать, как вытаскивают клеща. И, согласно своей философии паучьего укуса, не отпускал до тех пор, пока волосок не выдергивался.

— Пошли со мной.

— Отвяжись, Лусио.

— У тебя нет выбора, hombre, — мрачно изрек Лусио. — Это дело встало на твоем пути, ты должен за него взяться. Или оно будет чесаться у тебя всю оставшуюся жизнь. Да и дела-то всего минут на десять.

— На моем пути еще встал поезд.

— Он встанет позже.

Адамберг опустил на землю чемодан и, рыча от бессильной злости, пошел за Лусио к сараю. Между лапами кошки виднелась маленькая головка, измазанная слизью и кровью. Повинуясь указаниям Лусио, он осторожно обхватил пальцами эту головку, и одновременно Лусио профессионально точным движением надавил на живот кошки. Раздалось душераздирающее мяуканье.

— Тяни посильнее, hombre, подхвати его под лапы и тяни! Держи его крепко, но мягко, и не сжимай ему голову. А другой рукой почеши лоб матери, она паникует.

— Лусио, когда я чешу кому-то лоб, этот кто-то засыпает.

— Joder![2] Давай тяни!

Шесть минут спустя Адамберг выложил рядком на старое одеяло двух маленьких, красных, пищащих крысят. Лусио обрезал им пуповину и поднес одного за другим к соскам матери. А потом стал озабоченно разглядывать стонущую кошку.

— Что происходит, когда ты чешешь людям лоб? Как ты их усыпляешь?

Адамберг недоумевающе встряхнул головой:

— Сам не знаю. Когда я кладу человеку руку на голову, он засыпает. Вот и все.

— Так ты убаюкиваешь твоего сынишку?

— Да. А еще бывает, что люди засыпают, когда я разговариваю с ними. Я даже усыплял подозреваемых во время допроса.

— Тогда усыпи мать. Побыстрее! Пускай она заснет.