Солнце в руке - Буало-Нарсежак (1999)

— Вы говорили об очень коротком мгновении, — сказала я. — Сколько? Минута? Две?

— Я не знаю. Да и какое это имеет значение?

— О, имеет. Я чуть не умерла, согласна. Были все внешние признаки того, но не думаю, что можно действительно умереть, а потом вернуться.

Для меня это было огромным разочарованием. То, что я подошла к самому краю, — это так. Но я же не умирала, и все мои видения были всего лишь видениями. Однако я ясно слышала Голос, сказавший мне: «Не сейчас», и Голос этот не был моим. Это был Голос извне. Я до сих пор еще помню его, правда, я где-то читала, что некоторые психически нездоровые люди тоже слышат голоса. Священник был прав. Должно быть, перед последним вздохом я была не в себе. Итак, мне не удалось самоубийство, как и не удалась жизнь. Значит, оставалось лишь присоединиться к общему стаду. Но для собственного спокойствия нужно было посетить психиатра.

Я начала нормально питаться. Теперь мне просто не терпелось выбраться отсюда. Накануне выписки Стефан принес мне букет цветов.

— Меня задержали дела, — объяснил он. — Но вижу, вы уже совсем поправились. Может быть, вы в состоянии оказать мне одну любезность?

— Я?

— Да. Постарайтесь успокоить свою мать. Она не перестает совать мне палки в колеса. Все же она принадлежит другому поколению.

— Что я могу сделать?

— Посоветовать дать мне спокойно работать. Или я, или это конец Антиба. Обещаете?

— Да. Со своей стороны, мне бы хотелось узнать…

Осмелюсь ли я? Или нет? Наконец, унимая безудержную дрожь, я решилась.

— Я бы хотела знать… насчет Доминика.

— Ах, Доминик! Я читал, что он стал любимчиком американок. Так что увидим мы его не скоро.

Весь в своих проблемах и амбициях, он даже не заметил, как я побледнела.

— Вам нужно поправляться, моя дорогая. Спасибо. И до скорого.

Тогда я еще не знала, какое место он займет в моей жизни.

Итак, я отправилась к психиатру, доктору Лашому, о котором в прошлом многие мои знакомые отзывались весьма лестно. Я подчеркиваю, «в прошлом», поскольку у меня создалось впечатление, что теперь меня избегают. Что же касается меня, то я и не стремилась налаживать связи, которые никогда не были особенно крепкими. Как только я угадывала в глазах своего собеседника один и тот же вопрос: «Что на вас нашло?» — как становилась нетерпимой в общении. Будто давала понять, что до сих пор нахожусь в тяжелой депрессии, и каждый понимал это.

В том числе и мать Бернара. Столь любопытная обычно, она не задала мне ни единого вопроса. Но свое мнение на этот счет у нее было. Я слышала, как однажды она говорила по телефону своей подруге: «Это большое несчастье. Мой сын предпочитает молчать, но я же вижу, что с малышкой не все в порядке». В ее понимании это означало — «бедняжка наверняка сумасшедшая», и в какой-то мере это устраивало меня. Мне не нужно было притворяться. Мое окружение было вынуждено принять меня такой, какой я стала при выходе из клиники, — худая, неразговорчивая, рассеянная. Я заняла свое место возле Бернара, и марки отвлекали меня от назойливых мыслей. Но стоило мне остаться одной, и особенно вечером, в постели, как я снова начинала идти по следу, будто хорошо выдрессированная собака: ванна, коридор, свет, Голос, раздающийся из тумана и гласивший, подобно оракулу: «Позже, когда ты будешь свободна».

Разве не была я свободна? Нет, ведь была еще моя мать с ее вечными ссорами со Стефаном; свекровь, выдавливавшая из себя улыбки, похожие на оскал; Бернар, вечно обеспокоенный и мучимый вопросом «что на нее нашло?». И я чувствовала, как у них рождается подозрение, которому следовало появиться уже давно: «был ли у нее любовник?»