Из царства мёртвых - Буало-Нарсежак (1995)

Он был не дурак. И наверняка понял, что Кристиана, не выдержав, все ему рассказала. Теперь он опасался упреков со стороны хозяина. Но, как всегда, с привычной легкостью тронулся с места. Вот уже несколько дней Эрмантье знал, что Максим умер, но, по сути, это ничего не значило, сердцем он этого не прочувствовал. В его памяти Максим все еще оставался живым. Ведь для слепого жизнь других — это всего лишь воспоминание. Ему слышались звуки саксофона, он видел лицо Максима таким, каким оно было в прошлом году, — уже сильно осунувшимся, но по-прежнему насмешливым, видел, как он щелкает пальцами через плечо, давая понять, что чувство ответственности — не его стихия. Максим так и остался мальчишкой. И Эрмантье вынужден был признаться себе, что ничего не сделал для того, чтобы брат изменился к лучшему. Как человек, лишенный фантазии, весьма далекий от искусства, жесткий в делах промышленник, с презрением относившийся к прекрасному, он эгоистично радовался тому, что с такой полнотой воплощал в себе Максим: его беззаботности, страсти к наслаждению, его свободе и безрассудному расточительству! Максим был его прихотью, его роскошью. Другие держали яхты или скаковых лошадей, а у него был Максим, расходы которого он оплачивал. Ему следовало проявлять больше твердости. Иногда — правда, крайне редко — он пытался обуздать эту полную обаяния, ветреную натуру. Но Максим был непобедим, и стоило ему почувствовать, что его приперли к стенке, как он тут же пускался в нежнейшие излияния и всякий раз ухитрялся сломить непреклонность старшего брата, тронуть его душу. И конечно, приходилось забывать и прощать ему все. А Максим снова предавался всякого рода излишествам. Сколько раз Эрмантье силой хотел затащить его к врачу! Всем было ясно, что Максим долго не протянет: эта бледность, впалые щеки, прерывистое дыхание — куда уж больше. А его безудержная чувственность, приводившая Эрмантье в ужас! В двадцать два года Максим с огромным трудом оправился от пневмонии. Врачи предупреждали его, что он дорого поплатится, если допустит малейшую неосторожность. Однако не прошло и недели, как он уже стал любовником какой-то певицы и отправился с ней на гастроли в Австрию. Можно до бесконечности продолжать перечень его увлечений, его путешествий и покаянных возвращений, за которыми следовали все те же клятвы, хотя ни одной из них он так и не сдержал. Максиму было наплевать на свое здоровье. Его уделом стало не жалеть ни своих сил, ни денег брата, ни чувств своих возлюбленных. Эрмантье всегда опасался внезапного конца. И вот теперь он обнаружил, что все-таки потерял брата, и был безутешен. Клеман тронул его за руку:

— Мсье.

— Да?

— Мы приехали. Мсье хочет выйти из машины?

Весь во власти своего горя, Эрмантье и думать забыл о кладбище. А Клеман уже обходил машину, открывал дверцу.

— Мсье придется дать мне руку. Тут начали мостить аллею.

Камни уходили из-под ног, и, преодолев отвращение, Эрмантье согласился, чтобы Клеман поддерживал и вел его. Он понял, что дорожка свернула вправо, потом влево. Он без труда ориентировался на этом маленьком, похожем на сад кладбище, пронизанном светом, наполненном шелестом кипарисов.

— Вот здесь, мсье, — сказал Клеман.

Эрмантье поднял ногу и наткнулся на край плиты. И тут только впервые почувствовал нестерпимую муку разлуки и, несмотря на присутствие Клемана, не мог удержаться от стона, разрывавшего ему грудь. Потом в молчании мысленно стал звать: «Максим, Максим». Долгие годы ему казалось, что это он оберегает брата, а теперь вдруг стало ясно, что из них двоих слабым, беззащитным, беспомощным был скорее он сам. Он плакал без слез, всем своим искаженным мукой лицом. Эрмантье помахал рукой, как бы устраняя Клемана, но, так как шофер, видимо, не понимал, он нашел в себе силы прошептать:

— Клеман… домой… за букетом.

— Но здесь и так уже много цветов, — заметил Клеман.

— Я хочу сам… положить… несколько цветков.