С помощью Паскаля Мариета отвела послушную как кукла Изольду к карете Денарно, чтобы отвезти ее к дому. Рана в плечо была легкой, но женщина потеряла много крови. Леони заговорила с ней, но Изольда не отвечала. Она позволила вести себя, но, кажется, никого не узнавала. Она еще пребывала в этом мире, но как будто отвернулась от него.

Леони дрожала от холода, ее одежда и волосы пропитались запахом крови, пороха и сырой земли, но она не отходила от Анатоля. Мальчик садовника и конюх соорудили носилки из плащей и палок, которыми они вооружились против Константа и его людей. Они на плечах понесли безжизненное тело Анатоля через сад. Пламя их факелов яростно горело в холодном черном воздухе. Леони шла за ними — единственная плакальщица на необъявленных похоронах.

За ними несли доктора Габиньо. За телами старого солдата и предателя Денарно собирались прислать тележку с собачьей упряжкой.

Весть о трагедии, поразившей Домейн-де-ла-Кад, опередила Леони. К тому времени, когда девушка подошла к дому, Паскаль успел послать гонца в Ренн-ле-Бен, чтобы уведомить о катастрофе Беранже Соньера и просить его приехать. Мариета послала в город за женщиной, которая обычно сидела с умирающими и обряжала умерших.

Мадам Сен-Луп прибыла с маленьким мальчиком, несшим большой хлопчатый мешок вдвое больше его роста. Когда Леони, вспомнив о своих обязанностях, стала договариваться с женщиной о плате за ее услуги, оказалось, что все уже оплачено их соседом, мсье Бальярдом. Его великодушная доброта снова вызвала слезы на выплаканных глазах Леони.

Тела поместили в столовой. Леони недоуменно смотрела, как мадам Сен-Луп наполняет фарфоровую миску водой из принесенной с собой бутыли.

— Святая вода, мадомазела, — ответила она на невысказанный вопрос девушки. В миску она окунула веточку самшита, потом зажгла, одну от другой, две благовонные свечи и принялась читать над мертвым молитвы. Мальчик склонил голову.

— Peyre Sant, Святой Отец, прими раба Твоего…

Слова, в которых смешались старый и новый обряды, лились на нее, но Леони не чувствовала ничего. Не снисходила благодать, не было мира в кончине Анатоля, не было света, проникающего в душу. Ни утешения, ни поэзии не находила она в бормотании старухи — только гулкую пустоту потери.

Мадам Сен-Луп умолкла.

Потом, жестом приказав мальчику достать из мешка и подать ей большие ножницы, начала срезать пропитанную кровью одежду Анатоля. Ткань набрякла и собрала на себя лесной мусор, присохла к ранам на теле, так что процесс был долгим и мучительным.

— Мадомазела?

Женщина подала Леони два конверта из карманов Анатоля. Серебристая бумага и черный герб на письме от Константа. Второе, с парижским штемпелем, осталось невскрытым. Оба с ржаво-красной каймой, будто на листках кровью вывели неровный бордюр.

Леони вскрыла второе письмо. Это было сухое официальное извещение из жандармерии Восьмого округа, сообщавшее Анатолю об убийстве матери в ночь на воскресенье, 20 сентября. Обвинение пока никому не предъявлено. Письмо было подписано инспектором Тороном и прошло через много адресов, прежде чем добралось до Ренн-ле-Бен.

В письме просили связаться с полицией при первой возможности.

Леони сжала лист в застывшем кулаке. Она ни на миг не усомнилась в жестоких словах Константа, брошенных им на поляне всего час назад, но только написанные черным по белому слова официального уведомления заставили ее принять все, как есть. Маман умерла. И мертва уже больше месяца.

Последняя мысль — что мать осталась неоплаканной, что никто не позаботился о ее теле — больно стиснула истерзанное сердце Леони. Анатоля нет, значит, это все падает на нее. «Если не я, то кто?»