У нас есть мы - Горюнова Ирина Стояновна (2013)

– Это не наивность. Я знаю Лизу, а там… там тоже проконтролируем, проверим, чтобы по назначению все пошло. Украдут деньги, говоришь… Тут недавно Фонд обокрали – все вынесли: деньги, компьютер, факс, принтер… Правда, памперсы оставили, бинты, йод и одежду для бомжей не тронули. Вот где подонки! У Лизы из машины «Скорой помощи» телефон украли, один раз сумку вырвали с деньгами, что со счета сняла, – не для себя, на химиотерапию для девочки, рак у нее. Потом, правда, еще собрали кое-как, с миру по нитке. Вот где карма плохая, кто у таких ворует. Про Доктора Лизу многие знают, помогают ей, кто чем может. Она еще хосписы для умирающих организовала в Москве и в Киеве, для раковых больных. У меня тоже прабабушка от рака умирала. Мне шесть лет было, я ее за руку держала, а она мне: «Ирочка, я боюсь смерти. В землю закопают. Не хочу». А мне шесть лет. Я ей говорю: «Не бойся, бабуля, я тебя никому не отдам. Придут злые дядьки с гробом, а я их не пущу, дверь не открою». Она плачет… Когда ее не стало, меня к родственникам отправили, чтоб не видела, как бабушку-то хоронят… Чтоб не рыдала, концертов не устраивала… Как я после этого Лизе помогать не стану? И другим? Они тоже люди, живые. Им больно бывает и страшно. Недавно в хоспис музыканты приезжали, студенты консерватории. Один на скрипке играл, другой на гобое. Самые слабые лежали, те, кто еще держится, – слушали сидя. У самих слезы из глаз катятся. Десять лет назад там же играл на виолончели Ростропович. Приехал, не погнушался. Им радость дарят, надежду – она всем нужна, даже когда надеяться больше не на что, понимаешь?

– Психотерапевт ты наш! Целую лекцию мне прочитала. Хочешь в свою веру обратить, чтоб я с тобой ходила? Так я не буду.

– Да нет… Не хочу, просто объясняю, почему занимаюсь этим. Обращать кого-то в свою «веру» не стремлюсь, каждый для себя сам выбирает, что ему делать. Я Лизе не так часто помогаю. Когда могу… а это редко случается. И не корю себя, просто иду своим путем, вот и все. Я как-то раз со своими друзьями ездила в подростковую колонию строгого режима, в Можайск. Они стихи читали, песни пели, студенты из ГИТИСа отрывки из спектаклей показывали… Моя подруга Вера жаловалась, что девчонки не хотят туда ездить, боятся. «А вдруг, – говорят, – они потом выйдут и нас найдут?» Зачем они им сдались, находить их? Там ребята сидят с двенадцати до восемнадцати лет. Тех, кому больше, потом к взрослым на зону отправляют. Я смотрела на них, как они себя ведут во время представления. Многие из них вообще ни разу в театре не были, а уж живых поэтов и подавно не видели. В общем, обычные подростки: кто слушает, кто балабонит, некоторые демонстративно уходят. Только глаза у всех взрослые, циничные. Страшные глаза. В колонию строгого режима просто так не попадают… за обычное воровство, например. Там статьи пожестче. Нас обыскивали, прежде чем пропустить. Деньги, мобильные телефоны – все в кабинете начальника колонии заперли на всякий случай. И ребят к нам не подпускали. Мы даже курить под конвоем ходили. Ворота везде высоченные, забор в два ряда, проволока под напряжением, собаки натасканные, у охраны оружие. А потом, в конце, когда нас уже обратно через КПП выводить должны были, я вдруг слышу, как один парень другому говорит: «Надо бы у них, у поэтов этих, книжки попросить на память» – а другой: «Ну и попроси, я стесняюсь». Ты понимаешь, если хотя бы одному или двум ребятам это было нужно, значит, мы не зря ездили! Значит, где-то что-то дрогнуло… Может быть, и одна песчинка все-таки способна качнуть чашу весов в другую сторону, а? Ты вот говоришь, что я девиациями, отклонениями интересуюсь. Думаешь, это только профессиональное, а не просто человеческое? Я их не изучаю, как подопытных кроликов. Я помочь хочу.

– Ладно, извини. Что ты завелась? Я и не сомневаюсь в твоей человечности. Пойдем где-нибудь уже посидим. Мы тут уже битый час торчим на улице.

– Знаешь, я, наверное, в кафе не пойду, от меня же воняет.