Клиника представляла собой небольшое одноэтажное здание, бывшее когда-то барской усадьбой. Дом, конечно, сильно переделали, установили решетки на окнах, тяжелые двери с серьезным замком в каждой комнате, но и небольшой сад, и просторный холл напоминали о прошлом этого здания. Поместить сюда отца из государственной психиатрической лечебницы удалось всего десять лет назад, когда умерла его мать, оставившая в наследство внукам, с которыми никогда особо не поддерживала связи, двухкомнатную квартиру в центре Москвы. Продавать ее не стали на тот случай, если кому-то из детей захочется покорить столицу. Но Женя, единственный из троих, тяготеющий к большим городам, уехал учиться в Италию, а потом остался там жить, а ни Никита, ни Даша не собирались покидать родной город. На семейном совете было решено квартиру сдавать и деньги потратить на «улучшение жилищных условий» отца, то есть на перевод в частную клинику. Тетка, получившая опеку над детьми, всячески этому сопротивлялась, говорила, что этому нелюдю, убившему ее сестру и осиротившему троих детишек, самое место в государственной психушке, но Никита был непреклонен. К тому моменту ему уже исполнилось восемнадцать и своим имуществом он мог распоряжаться сам.

Отец, как всегда, сидел в инвалидном кресле у стола, стоящего возле окна, и смотрел на просыпающийся после зимы сад. Три года назад он неудачно упал с невысокого порога и сломал бедро. Кости долго не срастались, а когда срослись, он всего равно мог ходить недолго и медленно, поэтому большую часть времени проводил в кресле. Персоналу так было легче, а он и не сопротивлялся.

Никита вошел в палату, прикрыл за собой дверь, снова молча кивнув Аллочке, давая понять, что прекрасно помнит про тревожную кнопку «на случай агрессии пациента» и проводить подробный инструктаж нет необходимости.

Отец не среагировал на его появление. Когда Никита, не стараясь вести себя тихо, подошел к окну и сел на единственный стул возле стола, отец не повернул в его сторону голову и даже глаза не скосил. Будто и не услышал вовсе, хотя Никита прекрасно знал, что слух у него прекрасный, да и с персоналом он общается. Мало, лишь по необходимости, но общается. И только родного сына игнорирует. Иногда Никиту это злило, иногда было все равно, но отец не отзывался даже на порой обидные слова, когда злость брала верх над рассудком.

— Привет, — будто в пустоту сказал Никита.

И на самом деле сказал в пустоту. Отец продолжал смотреть в темное окно, не шевелясь. Но Никиту это уже давно не смущало. Он всегда говорил то, что хотел. Знал, что отец слышит. И пусть делает отстраненный вид, но слышит. И, быть может, после его ухода будет думать.

— Я тут вспомнил кое-что. Ту ночь, когда ты убил маму. Я вспомнил, что в квартире был еще кто-то. Кто-то третий. Знаю, что в милицейских отчетах третий не фигурирует, но ведь он был, так?

Никита вглядывался в лицо отца, надеясь заметить хоть что-то, хоть какую-то тень эмоции. Ведь тот хранил эту тайну двадцать лет. Не важно, по какой причине, но он никому не рассказал. И, наверное, думал, что никто никогда не узнает. Так должно же на его лице проявиться хоть что-то!

Но ничего не было.

— Почему ты это скрыл? Почему защищаешь его? Или ее. Кто это был? Откуда он взялся? Это ты привел его домой?

Молчание.

— Послушай, — Никита откинулся на спинку стула, но взгляд по-прежнему не отводил. — Я знаю, тот третий не был человеком, так? Ты поэтому не сказал следователю? Думал, тебя сочтут сумасшедшим?

На самом деле если отец руководствовался именно этим, то его план провалился: его и так признали невменяемым и отправили в психушку вместо тюрьмы. Или же, может быть, его поэтому и отправили в психушку? Может быть, он говорил о третьем следователю? Ведь Никита не видел материалов дела, лишь со слов знал, что дома никого постороннего не было. Пожалуй, ему все-таки стоит с ними ознакомиться.