Знаю только, что, когда до прохождения контроля остается пара минут и мы стоим друг напротив друга на расстоянии метра, у меня болит все, каждая клетка тела. И под кожей лица сводит судорогой каждый нерв - так хочется кричать, плакать и бесконечно говорить, как мне страшно снова остаться одной.

— Очкарик, - Антон все-таки делает шаг ко мне - и я, хватаясь за этот сигнал, тянусь к нему, обнимаю так сильно, что где-то в плечах мышцы сводит тупой ноющей судорогой. - Пообещай, что ты будешь сильной, хорошо?

Киваю.

— Я не хочу тебя контролировать. - И как-то с усмешкой добавляет. - Да и не смогу.

— Я справлюсь, - говорю тихо-тихо, и собственное горячее дыхание обжигает губы.

— Только... пожалуйста... - Так трудно просить о том, на что не имею права. Но без чего мне точно хана. - Не бросай меня.

Вместо ответа он тоже обнимает меня и скупо, очень по-мужски, куда-то в волосы на затылке:

— Возвращайся, писательница, я тебя жду.

Глава одиннадцатая: Антон

Некоторые вещи, которые делаем потому что правильно, хочется затолкать в задницу тому умнику, который их придумал. Потому что между «правильно» и «хорошо» - пропасть в расстояние от Москвы до Петербурга.

И то, что в самолете казалось просто легкой меланхолией, после посадки превращается в тупую тоску.

Мужчины не скучают, не плачут, не испытывают горечи расставания.

Нам нельзя. Потому что ты либо сильный крутой самец, либо простой смертный, которого раздавят, стоит показать слабость.

Я разучился показывать чувства.

А со временем перестал их испытывать, потому что пока ты ни от кого независим, пока тебе срать на всех и вся и во главе угла только собственный комфорт - тебя не достать, не сломить и не зацепить.

Сколько в моей жизни было женщин, рядом с которыми я был бы самим собой, не растрачивал эмоции и просто брал бы от них все, что нужно, давая взамен только то, что ничего не стоит - шмотки, тряпки, подарки? Много. Я жил бы с ними как у бога за пазухой, потому что по какой-то не очень понятной даже самому себе причине им было со мной хорошо. Ни одна женщина не уходила от меня сама.

Но, бля...

Я захожу в свой дом на холме, закрываю дверь и не очень хочу включать свет. Не хочу я так, чтобы было просто тупо и спокойно. Хочу, чтобы тянуло домой после работы.

Чтобы в доме пахло каким-то очередным кулинарным шедевром. Усмехаюсь, вспоминая, как Йени решила испечь рогалики, а я так увлекся ее «вдохновением», что в итоге вся посуда оказалась на полу, а в доме еще сутки пахло подгоревшей сдобой.

Когда все просто и понятно - это хорошо. Но тухло.

Сигнал телефона напоминает, что обещал позвонить Очкарику сразу, как доберусь до дома. Расстались пару часов назад, а как будто и не виделись.

Прижимаю телефон к уху и слышу на том конце связи тревожную чехарду слов:

— Ты уже долетел? Пожалуйста, скажи, что все хорошо!

— Да, малыш, только переступил порог

Она сипло выдыхает и, как обычно, долго извиняется, что волнуется за меня и обременяет своими тревогами.

Ей даже в голову не приходит, что мне, каким бы сухарем я ни был, приятны ее забота и беспокойство. И весь этот проклятый месяц мне очень всего этого не хватало.

Даже чертового запаха подгоревших рогаликов.

— Говорят, у вас там снег выпал до колен, - немного расслабившись, говорит в трубку Очкарик.

— Да ну его на хрен, - ворчу я, вспоминая, что так и не разобрался с воротами, которые рабочие - хер им в задницу! - поставили черте как, и теперь у меня там какая-то яма, в которой так намерзло, что сегодняшнюю попытку войти в дом можно смелой считать кардиоразминкой. - Завтра бы выехать без приключений.

— Может, лучше на такси? - снова волнуется Очкарик.