Платина и шоколад - Чацкая Настя

Прищурился, всматриваясь в грязнокровку. Что ещё за сучья смелость?

Хотя на последних словах её голос почти невесомо дрогнул, а в животе слизеринца будто шевельнулся тёплый шар. Какого хера ты наводишь меня на эти мысли?

Привыкла, что твои грёбаные словечки сходят тебе с рук?

Взгляд против воли приковался к сошедшему уже почти синяку на её скуле. Малфой не дал себе понять, что именно испытал в этот момент и отчего сердце неожиданно сжалось — просто лениво бросил, отводя глаза:

— Именно. Уверен. Я уже сказал, что к тебе и близко не подойду. Знаешь, поганые грязнокровки не в моём вкусе. Тем более такие, как ты, — и брезгливо поморщился.

Гермиона вздёрнула подбородок, недоумевая, почему его слова с такой силой ударили по её сознанию. Захотелось сжаться в ком и ударить в ответ — но она знала — что бы ни было сейчас ею произнесено — ему всё равно. Не более, чем колебание воздуха.

— Такие, как я, значит?

Он кивнул, пытаясь расшифровать это выражение в её глазах.

Обида? Он задел её?

Отлично. Нужно додавить. Совсем немного. И со спокойной душой отправиться в постель.

— А чем ты можешь понравиться? Я не возбуждаюсь от таких, как ты. Просто смирись с тем, что твоё пожизненное сраное клеймо в этой отталкивающей манере: ходить, говорить, поступать, житькак херова грязнокровка! Конечно, я не захочу, блин, зажать тебя. Не то чтобы что-то ещё. Я не в отчаянии, чтобы хвататься за любую запавшую и расставляющую на меня капканы шмару, мне до охуения хватает проблем и без тебя. Без твоих иллюзий. Иллюзий, Грейнджер. То, что ты себе придумала — грёбаная херняи чушь, и бред полный. И не смей воспринимать всерьез те… обжимки. Я… я ведь даже не возбуждался от этих... сложно назвать поцелуями. А ревность — это вообще из ряда вон… Поэтому был бы счастлив вернуться к обоюдному молчанию ещё на две недели. А лучше — до конца этого года, чтоб его...

Замолчал, тяжело дыша. Точнее, заткнулся: Гермиона вдруг двинулась к нему, быстро ступая по ковру.

Его слова. Их было много, и каждое, каждое — внутри её головы. Раскалённым прутом, который, направленный чьей-то рукой, всаживался в мозг. Мерлин, она за все года, что они учились вместе, не слышала от него такой продолжительной речи. И не слышала бы еще столько же.

Потому что это было… больно?

И в серых глазах огромными буквами было написано, что он врал, но это не спасало от чувства, будто её лёгкие вытащили из груди и бросили на пол, топча. А потом… решение пришло как-то само.

Не возбуждался. Не хочет. Не хочет именно её.

— Врешь, — шепнула она, делая шаг.

Внезапный, удививших их обоих. Затем — ещё один. К нему.

Дыша почти так же тяжело, как и он. Недоумевая, откуда в ней было столько женского самолюбия, задетого, разорванного им практически в клочья, брошенного исходить кровью.

Грязной. Ты ведь так любишь напоминать об этом, правда?

— Что… Грейнджер, — он предостерегающе покачал головой и не успел даже поймать себя на моменте, когда неосознанно попятился, замерев только ударившись спиной об открытую дверь в ванную.

Шаг. Шаг. Шаг.

Дюйм. Один грёбаный дюйм, и он начисто забыл, что говорил. Каждое слово. Их не было.

— Ты врешь.

— Отойди от меня, — прошипел, вжимаясь хребтом в срез двери.

Он чувствовал грязнокровкин запах. Смотрел в глаза и понимал, что исчезает в них. Таких живых, что, кажется, у них есть собственное пульсирующее сердце.

До офигения быстро исчезает, растворяется.

Нельзя, — и это было единственной здравой мыслью в гудящей голове. Нельзя было допускать, чтобы она оказалась настолько близко. Это шло в такой резонанс всему, что он только что сказал и теперь… теперь дышал слишком тяжело, преодолевая желание кашлять и задыхаться, потому что слова, кажется, изранили всю его глотку.

— Ты врешь, Малфой, — шёпот. Снова сорвался, сбитый сердцебиением.