Платина и шоколад - Чацкая Настя

Рука раздражённо отбросила перо. Ещё одна клякса украсила пергамент. Он не обратил внимания — слегка сдавил пальцами ноющие виски.

“Это” всегда приходило с болью. Не сильной, но сверлящей болью. И в такие моменты ему было особенно тяжело цепляться за себя-прежнего. Себя-настоящего. В такие моменты с настоящим не хотелось иметь ничего общего. Поэтому Курт снова позволял мыслям унести его из гостиной Когтеврана.

В библиотеку. На два часа раньше.

Где была эта староста девочек. Эти её глаза. И эта её улыбка.

— Ты неправильно держишь руку, Курт. Это неверно. Вот. Вот такое движение кистью, запомни.

— Так?

— Да, молодец. А теперь — чётко. Как я говорила, помнишь? Агуаменти.

— Агуаменти! Чёрт. Чёрт, прости, я… я дурак.

Она смеётся. Струшивает с себя капли воды, которые не успевают впитываться в ткань. У неё напряжённая улыбка.

— Ничего. У тебя получится.

— Скажи, знаешь ли ты ещё одного такого человека, который бился бы над одним и тем же заклинанием целый месяц?

Его голос искренне расстроен.

Он собой недоволен. Действительно недоволен.

Потому что “это” прогрессирует — и тяжело осознавать, что ты отключаешься. С трудом получаются даже некоторые заклинания из тех, что они изучали с МакГонагалл. Из тех, что когда-то получались только так. Трансфигурация была его любимым предметом.

Когда-то. Когда он не делил ни с чем свою голову.

— Мой сосед по парте до сих пор путает некоторые руны. А стихийная магия требует особенной сосредоточенности.

Она успокаивает его. Как маленького ребёнка. Это немного раздражает, но он действительно успокаивается. Староста девочек ему нравится. Она кажется очень… ответственной.

— Ты уже говорила о нём. Невилл, кажется?

— Да, он.

— Он немного нелепый, знаешь.

— Знаю… — протягивает она и снова смеётся. На этот раз более искренне и тепло.

Но всё равно напряжённо. Это не остаётся без внимания.

В чём дело? Почему она закрывается?

Потому что ты не такой. И она знает об этом. Не так ли?

Нет. Нет-нет, откуда ей знать. Откуда ей знать… Это останется секретом. Это останется настоящей тайной до того момента, пока не исчезнет. Не уйдёт окончательно, оставит его голову. Оставит одного.

И тогда он помыслить не сможет о том, чтобы заниматься музыкой. Он никогда больше не захочет заниматься музыкой.

Это тело возненавидит любые звуки, которые могут издавать инструменты.

Курт затыкает себе уши ладонями, плотно закрывая глаза.

Тишина. Такая чудесная. Потому что он всё ещё в воспоминаниях, он всё ещё в библиотеке. И там тихо. Разговаривать можно только шёпотом.

Может быть, у него не получается заклинание потому, что он говорит так тихо? Разве можно создать что-то, едва размыкая губы?

Кажется, нельзя.

По крайней мере, нужно попытаться.

Он покачивается на стуле из стороны в сторону, прикрыв глаза. Не желая возвращаться, но воспоминания тают. Проходят сквозь, пачкаясь грязью. Он ненавидел это. О чём бы он ни думал, всё тут же пачкалось об эту гадость в его голове.

Бессмысленно.

Уже бессмысленно цепляться за библиотечный шёпот. Потому что Курт в гостиной. Сидит за столом и отрешённо наблюдает за подсохшими кляксами на расчерченном листе.

И снова.

Мелодия в голове. Выученная мелодия. Хочется покачиваться ей в такт. Но он только протягивает руку за пером. Окунает кончик в чернильницу. Ведёт пухом по губам. А пером — по бумаге. Полоска, полоска. Перечеркивая буквы. Перечеркивая слова.

— Агуаменти!

Кажется, получилось что-то вполне приличное. Потому что, несмотря на неровную и дрожащую струю воды, срывающуюся с кончика палочки, кубок удаётся наполнить ровно на четверть.

И какое-то мгновение это настоящий, взрывной восторг. Подпрыгнувшее сердце. Потому что для Курта это больше, чем просто четверть кубка наколдованной воды. Для него это: вдруг всё не так плохо?..