Много званых - Алексей Иванов (2016)

Она вернулась в горницу, когда все уже легли спать. Тлела лампада, храпел Семульча на печке, постанывала во сне Митрофановна, Епифания лежала как мёртвая, а Машка дышала тяжело и сладко. Что ей снилось? Её собственный князь, наверное, снился. Айкони тихо легла на свой сундук у двери и уткнулась лицом в стенку. Трещал сверчок, углы большого дома поскрипывали, пощёлкивала протопленная печь. Над Тобольском плыли осадистые, полные снега биармийские тучи. Сон уравнял всех: правых и виноватых, счастливых – и тех, кому горько. Он уравнял тех, кто на воле, и тех, кто в плену, и поэтому Айкони не спала. Она думала о том, кто она. Она – не прислуга, которая ворует у хозяев. Она – женщина великого леса и великой реки. И в этой темноте ей помогут все боги – и добрые, и злые.

Глубоко заполночь Маша проснулась по малой нужде. Плохо соображая, она прошлёпала в сени, где стояла отхожая лохань, и присела. И оголённым задом ощутила зимний холод. Это был сквозняк. Дверь на гульбище была приоткрыта. Оправляя рубаху, Маша распахнула дверь, чтобы с силой захлопнуть её, и увидела, как через тускло освещённый двор мелькнула какая-то тень. «Вор?» – удивилась Маша и вышагнула через порог на ледяные доски гульбища. Если вор, почему собаки не лают?..

По двору бежала Айкони – в своей шубейке, драной, но подпоясанной как для долгой дороги, в растоптанных валяных сапожках, и голова Айкони была плотно повязана цветастым платком-уламой.

– Аконька? – удивилась Маша. – Ты чего там шастаешь?..

Айкони оглянулась на Машу и молча бросилась к воротам, брякнула засовом калитки и исчезла на улице.

И тут Маша наконец осознала, почему двор тускло освещён, хотя ночь была совсем глухая – безлунная и облачная. Слюдяные окошки отцовской мастерской багровели, словно глаза у бешеного зверя.

– Пожар! – отчаянно завизжала Маша.

Глава 10

«Прости, что не тебя!»

Только богу понятно, как в общей суматохе полутёмной горницы старый Семён Ульянович соскочил с печи, никого не зашибив, сорвал кафтан с гвоздя, попал ногами в обутки и первым вылетел во двор. В темноте полночи окна мастерской сияли багрянцем, словно там заперли Жар-птицу. Багрянец искоса озарял концы слег под крышами амбаров и ряд балясин в перилах гульбища. Белый дым выбивало из-под застрех кровли. Посреди зимнего холода Семёна Ульяновича вдруг ошпарило ощущение, что над ним грянул Страшный суд: горела не мастерская, а вся его долгая жизнь, все его труды, вся его гордость и слава. Горели его рукописи, его истории и сказания, изборники грамот, описания народов и чертежи далёких земель. Горели его познания, его надежды, его вера в спасение своей души.

У крыльца стояла бочка с водой для домашних нужд. Воду запаяло сизым льдом. Семён Ульянович ударил кулаком, разбивая лёд, и толкнул в чёрную воду скомканный кафтан. Напяливая мокрую, отяжелевшую одёжу, Ремезов со всех ног побежал к крыльцу мастерской.

Горницу мастерской ярко освещал пожар. Огонь, извиваясь, струился по стенкам поставцов, по рёбрам полок. В пламени сурово темнели кожаные переплёты книг, больших и малых, толстых и тонких. Было жарко, будто в печи, воздух уже выгорел, и горло Ремезова заткнуло раскалённым кляпом. Семён Ульянович, не выбирая, кинулся к ближайшему поставцу и, обжигаясь, навалил себе беремя книг. Сквозь пожар он словно почувствовал чей-то взгляд и обернулся. Это в киоте погибал старинный образ Иоанна-евангелиста. Икона досталась Семёну Ульяновичу от деда Мосея, а деду сей образ освятил сам патриарх Филарет. Семён Ульянович тайно верил, что Иоанн, святой книжник, помогает ему, Семёну, книжнику грешному.

– Прости, отче, что не тебя! – без голоса отчаянно просипел Семён Ульянович иконе и с охапкой книг ломанулся к выходу.

В дверях мастерской он едва не столкнулся с сыном Семёном, который побежал за книгами вслед за отцом. Семён нырнул в горящую мастерскую, а Семён Ульянович ссыпался по ступенькам крыльца и вывалил книги в снег.