— Три мешка утвари и иконы в серебряных окладах у меня в казне, — отвечал брат Илларион. — В сохранности они. А про деньги слышал я, что переданы они курфюрсту Ребенрее под роспись. Как и пушки из арсенала. Вам сын мой, — говорил он бургомистру, — надо бы к другому курфюрсту обратиться, а не к моему монсеньору. Ехать вам надобно к принцу Карлу Оттону четвертому курфюрсту и герцогу Ребенрее.

На том разговор бы и был бы закончен, не возьми слово канцлер, он, видя, что у викария и бургомистра нет больше доводов, подбросил новых дров в огонь:

— Взял что либо в бою у еретиков, или свершил воровство рыцарь Фолькоф, доподлинно установить трудно будет, теперь. А вот то, что человека осудил он и сжег, права на суд не имея — то факт.

— Именно, — оживился нунций, — кто позволил ему брать на себя роль трибунала инквизиции. Кто дал ему такое право? Может быть вы, монсеньор архиепископ?

Этот вопрос звучал невежливо, архиепископ наливался кровью, словно от пощечины, готов был сжечь взглядом нунция, а хуже всего было то, что ответ на этот вопрос звучал, как оправдание. Он так и не смог ответить, а склонился через ручку кресла к своему канцлеру и зашептал с леденящим холодом:

— А скажи-ка сын мой, кому ты служишь, а? Мне или нунцию?

Другой кто — от такого вопроса и помереть мог, но приор и канцлер его высокопреосвященства брат Родерик был не из таких, он не боялся гнева князей, боялся он только Бога и осуждения наставника своего. И поэтому заговорил он спокойно и тихо, чтобы слышал только курфюрст:

— Монсеньор, два месяца назад, мы отказали просьбе императора где просил он нас о деньгах, и собрали ему только лошадей, а через пару дней наш ландтаг откажет ему в праве собирать солдат в ваших землях до конца всего будущего года, и теперь мы еще будем покрывать головореза, который, по мнению горожан, ограбил их город, так мы совсем разругаемся с императором.

— Ничего, я выбирал его, — говорил архиепископ, но уже без излишней строгости. — Стерпит.

— И стерпел бы, — продолжал канцлер тихо, — будь на вашей стороне папа, так мы и папе в деньгах отказали, и опять же будем покрывать головореза, что презрел дух Святого трибунала, и без благословения церкви сам сжег человека и говорят что у него это был не первый. И нунций папе об этом обязательно доложит. Мудро ли будет перечить и папе и императору одновременно. Даже если и того и другого вы избирали.

Спесь с архиепископа спадала, он был умен, и всю жизнь прекрасно чувствовал себя, искусно играя на извечных противоречиях папы и императора. Курфюрст задумался, сел в кресле ровно, чтобы хоть немного унять нарастающую боль в ногах, а брат Родерик не поленился, встал за креслом своего господина и продолжал говорить:

— Умно ли нам злить папу, он всегда утверждал на приходы тех людей, о которых вы просили, а вдруг будет по-другому, и начнет он нам тасовать приходы. Людей сюда своих ставить. Да и братом вашим вас не попрекал, чтобы тот ни делал.

Он помолчал и продолжил, все еще стоя за креслом курфюрста:

— Да и императора нам злить не надобно, учитывая, что все наши товары идут через его домены беспошлинно. А мы его разозлим обязательно, ибо нет у императора союзников более верных, чем ненавистные нам свободные города.

Каждое слово приора было истиной, курфюрст сначала молчал, а потом спросил, уже сдаваясь:

— И что ты предлагаешь делать?

— Проявить уважение и к папе и к императору, раз уж денег им не даем.

— И как мы его проявим?