Первым, утопая в сыром песке тяжёлыми сапогами, шествовал высокий офицер из горцев.

Он остановился у подножия невысокого холма, на котором стоял кавалер, и прокричал:

— Господин Эшбахт, я капитан Франц Роденталь, капитан ополчения Шаффенхаузена, привёл вам ваших людей, как было уговорено. И прошу вас явить добрую волю и отпустить раненых, чтобы они не погибли на берегу без тепла и ухода.

Кричал всё это капитан дерзко, как будто требовал. Так дерзко кричал, что захотелось кавалеру ответить ему, мол, зря ты так нахален, капитан, война-то ещё не кончилась, бережёт тебя лишь знак парламентёра, что несёт за тобой твой сержант. Но не стал он этого говорить, а усмехнулся и сказал:

— Ну, что ты там стоишь, чёртов мошенник, иди сюда уже.

Сыч оскалился, так он улыбался, и полез на холмик к своему господину, Волков не побрезговал, протянул ему руку, помогая подняться. Да уж, худ он был, а руки его были синими, особенно страшны, почти черны, были запястья. А ещё справа, когда он улыбался, видно было, что нет двух зубов, но, когда уходил на тот берег, зубы эти у него были.

— Ну, изменился ты, я смотрю. Видно, не сладко тебе там было без моих харчей, — ухмылялся кавалер.

— Да уж, не мёд, экселенц, — Сыч тоже засмеялся.

— А вот воняешь ты по-прежнему, — принюхивается Волков.

Сыч опять скалится беззубо:

— Да уж, хряк сдобой пахнуть не начнёт.

Он смеется и ёжится от налетевшего порыва ветра. Волков молча снимает шубу и накидывает её ему на плечи:

— Держи. Максимилиан, найдите какой-нибудь одежды ему… И этому тоже, как там его зовут, — Волков кивает на второго человека, которого привёл капитан горцев.

— Ежом его кличут, — говорит Сыч, лицо его скорее удивлённое, чем радостное, он пытается всунуть больные и страшные свои руки в рукава шубы. — Экселенц, а это мне навсегда или поносить?

— Болван, неужто ты думаешь, что я после вшивого тебя надевать буду? — кавалер смеётся. — Носи уже.

Волкову не жалко, это не лучшая его шуба. Зато все видят, что тем, кто претерпел за него, по заслугам воздастся.

— Экселенц! — Сыч едва не прослезился, он уже напялил шубу и кланялся, кажется, руку надумал целовать.

Но Волков не дал:

— Ступай к поварам, а потом помойся, Фриц Ламме, вечером расскажешь, как там у горцев, — он повернулся к парламентёру и крикнул: — Так что решил кантон по поводу денег за пленных?

— Сегодня соберётся совет в Шаффенхаузене, — отвечал капитан горцев, — там всё сегодня и решится.

— Пусть поторопятся, Господь велит мне быть милостивым даже к еретикам, но кормить я их с завтрашнего утра перестану.

— Если ваш Бог велит вам быть милостивым, может, отдадите мне раненых, тех, что уже без сил? — кричал капитан.

Волков ему ничего не ответил, он повернулся и пошёл к себе в шатёр, ему ещё нужно было написать ответ епископу. А капитан постоял-постоял, да пошёл к лодке, убрался вон с его земли.

Пока он писал, снова приходил фон Финк, снова говорил, что ему пора уходить и снова просил вексель, на что Волков вновь ему отказал.

Говорил тот, что согласен и на пятьсот талеров, и как он об этом сказал, так кавалер обо всём догадался.

Волков теперь понял, почему фон Финк хочет от него вексель. Он сейчас увёл бы солдат во Фринланд, а потом полученные от кавалера по векселю деньги забрал бы себе, сказав солдатам, что кавалер, дескать, ничего не дал.

«Да ты, братец, мошенник, из тех, что обворовывают своих солдат! Нет, так не пойдёт».

— Ждите подсчёта и раздела добычи, — сухо ответил кавалер.

Фон Финк ушёл недовольный. Он оставил корпоралов, чтобы они приняли участие в дележе добычи, а сам в тот же час увёл своих людей на север, в Эшбахт, а оттуда и на восток, в их родной Фринланд.

А Волков был тому и рад. Дописав письмо епископу, сидел некоторое время в раздумьях. Всё не мог решиться никак, а потом всё же взялся и написал письмо жене.