Следствие ведут знатоки - Ольга Лаврова, Александр Лавров (2017)

— Прасковья Андреевна, ваши показания могут…

— Нет уж! Я теперь и совру, — недорого возьму.

— Врать вы не умеете.

— Соврала бы, коли догадаться, что ему на пользу. Только навряд догадаюсь. А значит, мое дело молчать.

— О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное?

— Про Васю? Даже ни словечка! И ко мне — ровно к матери, и отец — каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода написала, что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой отрезало. В субботу грамм двести — больше ни-ни. Сердечную ответственность за ребят имел… Ты его, конечно, за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за бумажки. Этих бумажек расплодилось, что клопов, и в каждой подвох, ее и так и эдак повернуть можно. Вот и повернули… Засадите Василия надолго — что нам тогда?

— Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся!

— При твоей должности резону нет за Василия биться.

— Есть резон биться, Прасковья Андреевна, и, надеюсь, добьемся. Но для этого нужна вся правда… Я дам вам честное слово, — помолчав, говорит Томин. — И вы мне поверите. И ради зятя, ради детей скажете то, чего не договорили… когда рассказывали о свидании.

Женщина вздрагивает и в замешательстве тычется по комнате — тут поправит, там подвинет… Наконец опускается на продавленный диван, обнаруживает в руке скомканное платьице, разглаживает на коленях. И глядит на Томина испытующе и сурово.

— Ну, смотри. Иначе ты — не человек, так и знай на всю жизнь!.. На работе Васю сильно любили. Он много кому, бывало, помогал. И решили люди тоже помочь в беде. Собрали на детей вроде как складчину. Большие деньги. Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел продать, не трогаю. Пенсию носят, а еще с прошлого месяца хожу в семью по соседству — подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть.

— Кому?

— Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это дело моей совести. Тогда я взяла.

Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нечего. Надо из этого выжимать максимум.

— Вы зятю сумму назвали?

— Само собой.

— Удивился?

— Вроде бы и нет, — женщина озадачена.

— Обрадовался?

— Тоже вроде не очень…

— Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?

— Перевод пришел по почте. А раньше женщина позвонила: от сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.

— У вас сохранился корешок перевода?

Женщина отворачивает накидку на комоде — под накидкой разные памятные бумажки и среди них — почтовый бланк.

— Бери… Навел ты на меня сомнение.

— Не говорите о своем сомнении никому. И обо мне тоже ни другу, ни врагу, понимаете? Это важно. — Он вырывает листок из блокнота. — Мой телефон. Если хоть соринка новая — немедленно звоните!

Женщина сует бумажку с номером туда же, под накидку. Томин встает и делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.

— Проверю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне ареста?

— А ничем, — печально отвечает Прасковья Андреевна. — Три дня безвылазно дома сидел… Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино. Приключения этих… непобедимых… то ли неукротимых…

— Неуловимых?

— Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со стиркой мне подсобил, рыб чистил. Не знал, чем угодить напоследок, сердешный… А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.

— Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?

— С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет, те дни он в рот не брал.

12

Знаменский и Холин появляются в проходной Бутырки почти одновременно. Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних дверей конвоир выпускает возбужденного Холина.